Песочные часы
Шрифт:
Ну, Искра, попомнишь!
Маринка брела к нашему дому и читала на ходу «Трех мушкетеров». Она увидела меня и спросила:
— Тебе кто из мушкетеров больше всех нравится?
— Атос.
— А мне д’Артаньян. Давай, когда к березе пойдем, играть в мушкетеров? Я буду д’Артаньян, а ты Атос. Давай?
— Ладно.
Мама выглянула из окошка и спросила:
— Ты случайно Таню не видела у столовой?
— Видела. Она в очереди стояла.
— Марина Федоровна приехала, — сообщила мама. — Выглядит ужасно, я ее просто
По дороге потянулись отдыхающие с судками. А Тани все не было, хотя она ходила короткой тропинкой через овраг и давно уже должна была прийти.
Тропинкой через овраг!..
— Ты куда? — крикнула мне вслед мама.
— Я сейчас! Я за Таней! Скажу ей, что мама приехала!
Только бы не было поздно! Может, она задержалась, встретила Зинку, они стоят, разговаривают?.. И на этот раз она пошла по дороге, и сейчас появится у деревенской околицы с судками?
Вот кончилось поле, я вступила в прохладный сумрачный перелесок. Вот овраг… А вот и Таня. Я опоздала совсем чуть-чуть.
— Больно? — спросила я, трогая вздрагивающее плечо. Она покачала головой, не отнимая ладоней от лица.
Рядом валялись опрокинутые судки. Крышки с них соскочили, все содержимое вылилось на землю.
— А ногу? Ногу не сломала?
Она помотала головой.
— Ну и чего плакать? Подумаешь, один раз не пообедать! Мне, например, даже полезно. А то пичкают-пичкают…
Она медленно взглянула, и до меня вдруг дошло — что же это я сказала? Кому?
— Ну, вставай, пойдем… — пробормотала я виновато.
— Попадет… — сказала она с тоской.
— Не попадет! Я скажу, что это я разлила. Ничего тебе не будет, вот увидишь! Пойдем!
Она продолжала сидеть, поджав под себя босые ноги. Платье с маминого плеча, подшитое и обуженное, висело на ней мешком.
— Боюсь…
— Да ведь я скажу, что это я! Да! Совсем забыла: твоя мама приехала.
Она сейчас же вскочила на ноги. Лицо ее с полосками от слез осветилось беспокойной радостью.
— Мама? Приехала?!
Забыв обо мне, о пролитых судках, она взбежала вверх по стертым земляным ступенькам. Мелькнули на солнце белые волосы и исчезли.
Я выдернула из земли колышки и забросила их вместе с бечевкой подальше, в заросли крапивы и лопухов.
Подходя к деревне, я еще издали услышала крик. Яростный, ожесточенный. Я ускорила шаги, вышла на деревенскую улицу и увидела группу людей возле дома председателя.
Высокая женщина в черном платке, из-под которого выбились волосы, стояла перед крыльцом дубцовского дома. Я бы ни за что не узнала в ней Марину Федоровну, так она изменилась. Это была словно вовсе и не она — темная кожа обтянула скулы, ввалившиеся глаза горели в почерневших глазницах. Если бы не Таня, прильнувшая к ее плечу и повторяющая: «Мамынька… Мамынька…» — я бы и не подумала, что это она.
— Окаянный! О-ка-янный! — кричала Марина Федоровна, а Таня, цепляясь за ее плечо, все повторяла: «Мамынька… Мамынька…»
Перед ними стоял Ваня Дубцов и загораживал Марине Федоровне путь к дому, а она рвалась, отталкивала
— Выходи! Знаю, что ты в доме! Выходи, дай взгляну в подлые твои глаза! Загубил мою жизнь, окаянный!
— Мамынька… Мамынька… — умоляюще твердила Таня, но мать словно не замечала ее.
За спиной Марины Федоровны собрались женщины — те, что ворошили сено на лугу и каждое утро собирались возле рельсы. Сложив руки на груди, они скорбно наблюдали за происходящим. И отдыхающие тоже тут были.
— Кто это? — спрашивали они друг друга.
— Что она хочет от Ивана Васильевича?
Старик, наш сосед с ревматическими руками, отделился от деревенских, подошел к Марине Федоровне и начал что-то тихо говорить ей. Наверно, уговаривал уйти, не ссориться с председателем. Но она его оттолкнула.
С другого конца деревни послышался стук копыт. По дороге в облаке пыли неслась верхом на лошади Женька Дубцова. Лицо ее было празднично оживлено, волосы развевались, и она сейчас была гораздо красивее, чем на пляже со своими ресницами и перманентом. Она неслась прямо на толпу, и отдыхающие испуганно отпрянули к обочине, и деревенские тоже отошли в сторонку, только Марина Федоровна осталась на месте, а Ваня вышел вперед. Мне показалось, что лошадь сейчас налетит прямо на него. Но Женька осадила лошадь. Та повела мордой и виновато затопталась на месте.
— Ты что хулиганишь! — сказал Ваня. — Слезай.
Он подошел к Женьке, схватил ее за руку и стащил с лошади. Женька свалилась, но сейчас же вскочила на ноги и завопила:
— A-а! Знаю, чего ты ее защищаешь! В Зинку влюбился! Небось, она рада за председателева сына выйти! Да не будет по ее!
— Дура! — крикнул Ваня. — Замолчи!
— Чего мне молчать-то? Она там с отдыхающими путается, а ты как теленок…
— Н-на!
Тихий Ваня отвесил сестре такую оплеуху, что Женька, схватившись за лицо, упала на землю. Отдыхающие возмущенно ахнули.
И сейчас же на крыльцо вышел сам председатель. Может, он наблюдал в окошко за происходящим и вот теперь понял, что наступило время вмешаться. Он был деловит и спокоен.
— Ну-ну, Иван, Женя, давайте в дом, быстро. Что это вы на людях устраиваете? Что про вас люди могут подумать? А ты, — он спустился с крыльца и подошел к притихшей, словно вдруг смертельно уставшей Марине Федоровне. — Чего разоряешься? Пришла бы, попросила по-хорошему. Неужели бы я тебя не отпустил?
— Теперь-то отпустишь, — устало ответила Марина Федоровна. — Да ведь помер Кузьма-то… Помер в больнице…
— Ладно, пойдем в дом, поговорим, — ответил Дубцов. — Я тут ни при чем. Ты меня не виновать. А держать я тебя не стану. Уезжай от греха.
Женька поднялась с земли и, держась за скулу, тихо шмыгнула в дом. Ваня подошел к лошади, взял ее за свисающий повод и повел в ту сторону, откуда прискакала Женька.
Дубцов вошел в дом, за ним — Марина Федоровна и Таня. Дверь закрылась, тогда тихо заговорили деревенские женщины:
— Отмучился, стало быть, Кузьма Григорьич…
— Марина-то, бедная, безутешная… Лицом почернела…