Песочные часы
Шрифт:
— Я тогда был совсем молоденьким студентом. И хорошо запомнил его, — сказал Асен.
Странное было это наше свидание: кругом просто кипела стихия азарта, словно это были настоящие бега. На крошечную арену выбегали заводные лошадки, но работал тотализатор, ставки «сдваивались» — все по-настоящему.
— Наверное, мне уже пора, — сказал Асен с сожалением, — я был рад встретиться с вами. Не забудьте: в портфеле старые газеты.
— Это хорошо. В случае чего — скажу: «Собираюсь оклеивать комнату — на прокладку…» Желаю успеха!
— Успех будет, спасибо, — ответил он.
Мы
— Вам далеко до лагеря?
— Нет. Через час я на месте! Все будет тип-топ!
Я знал, что буду думать о нем, о его удаче.
— Прощайте, Асен!
— До свиданья, Вальтер!
Я взял его портфель и вышел первым.
Осень подходила осторожно, крадучись; тихий, въедливый, шел дождь, медленно падали желтые листья на асфальтовую дорожку. Вдалеке зажглись осветительные ракеты: томми бомбили, как я определил, район Шарлоттенбурга. Я поехал электричкой и на третьей остановке, где поезд стоял четыре минуты, успел сбегать в уборную и «забыл» там портфель Асе-на со старыми газетами.
Наступал час пик, вагоны осаждали толпы, теснившиеся на платформах. Стояли в проходах и на площадках. Но толпа была иной, чем прежде: не слышалось ни смеха, ни шуток. И никто не уступил место пожилому человеку с партийным значком… Никто. Я — тем более!
Привалившись к стенке, я закрыл глаза и отдался приятному чувству освобожденности.
Почему-то у меня была уверенность в удаче Асена. Я вспомнил, как он произнес со своим странным акцентом: не «тип-топ», а «тып-топ».
Я радовался, что завтра увижу Генриха и скажу, что выполнил поручение. И может быть, он что-нибудь узнает о судьбе этих листовок. Я ведь понимал, что у Генриха сходятся нити из разных концов…
В своих мыслях я отвлекся от действительности и не сразу заметил, что поезд стоит. И вовсе не на станции.
«Ну, попали… Сейчас долбанут!» — решил я, думая только об авиации.
Раздалась команда: «Выходить!». Никто не принял ее всерьез: сигнала «Воздух!» не было. А на улице шел дождь. Но, возможно, повреждение пути… С проклятьями люди покидали вагон. Последовала новая команда: строиться в две шеренги у путей.
Как только это было сделано, перед строем мужчин и женщин, молодых и стариков появилась группа девушек в форме вспомогательной полиции. Они быстро и толково спрашивали каждого, сверяясь с паспортом. Кто? Где служит? Почему не в армии? Ответы заносили в списки, которые тут же передавались нескольким унтер-офицерам. Они вызывали по списку и называли номер стола, к которому надо подойти. Эти столы были расставлены под навесом какого-то строения. Облава проводилась очень умело и организованно.
Сразу определились три группы: в маршевые роты, в трудовые батальоны — сюда вошли почти все женщины. И — по домам! В последнюю попали совсем немногие счастливцы. А я чуть не угодил в первую. Мы уже на эту тему говорили с Генрихом: меня не допустили бы до передовой, и я бы осел в какой-нибудь канцелярии второго эшелона. Это, конечно, еще висело надо мной…
Но хауптман, сидевший за
— Кого вы, черт побери, мне суете?
И меня мгновенно всунули в очередь к столу «трудовой повинности».
Очередь тянулась бесконечно. Каждый кричал что-нибудь, но его не слушали, заносили в список и выталкивали на товарный двор, огромный плац, где уже шло построение; слышались команды: «Ряды сдвой», «Шаг на месте», «Левой»…
Женщине, заливавшейся слезами и что-то бормотавшей о детях, утешительно бросили: «Позаботится Гитлерфрауеншафт». Старику, повторявшему с нажимом одно и то же слово, как пароль: «геморрой», — было сказано: «Работа лечит все болезни».
Я попал на товарный двор в первой партии. Нас тут же погрузили на автопоезд и помчали в неизвестном направлении под проливным дождем, под которым мы, рассевшись в полном порядке на скамейках в кузовах грузовиков, напоминали обезумевших любителей кино на открытом воздухе.
Ночью мы прибыли в какой-то поселок, и нас разместили в бараках, только что продезинфицированных. Можно было задохнуться от вони. Я тут же сбегал на станцию и дал телеграмму Филиппу о том, где я нахожусь и что со мной произошло.
Но наутро оказалось, что сюда нагнали слишком много «трудовой силы» и нам тут делать нечего. Я так и подозревал: нас повезли в «торфяники».
У меня не осталось особенно мрачного воспоминания о двух месяцах в трудовом батальоне «Викинг».
Работали мы через пень-колоду, а больше слушали речи и статьи из официозов. Никогда в жизни ни до, ни после я так усиленно не просвещался, как на торфяной почве. Дело в том, что командовал нами полковник интендантской службы Освальд Цоппен, личность необыкновенная.
Он сам поставил себе задачу, которую и выполнял неукоснительно: «Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать». Это называлось «система три „нибудь“», то есть — как-нибудь протянуть сколько-нибудь до какого-нибудь конца. Разгадав эту его генеральную линию, мы все воодушевились необычайно.
Что касается потустороннего, за пределами торфяников, начальства, то оно было совершенно заворожено отчетами Цоппена о проделанной работе, в которой львиную долю занимало прослушивание речей и даже статей «Фелькишер беобахтер», которые читал сам Цоппен. Более того: Цоппен рассылал «произносителям» речей и авторам статей отчеты со стенограммой выступлений слушателей.
Никто до Цоппена еще до этого не додумался, и он положил начало новому методу «массового воздействия на контингент трудовых батальонов».
Что касается торфа, то он существовал сам по себе и нас не беспокоил. Мой напарник Пауль Каруцки, повар, вылетевший с работы в ресторане за, как он говорил, «неловкое выражение» по адресу гешефтслейтера, философски заметил, что если, как оказалось, торф «пролежал тысячи лет, пока не стал самим собой, то ничего не случится, если он пролежит еще тысячу лет и, может быть, станет еще чем-нибудь».
Он научил меня играть в «зеро» и готовить китайские блюда: почему-то нам выдавали только рис, эрзац-колбасу и искусственный мед. Никто не сетовал, разумно утверждая, что лучше рис тут, чем саго — в окопах.