Песочные часы
Шрифт:
Теперь мы с ним снова были едины, как бы противопоставляя свой союз неведомому мне «вырожденцу».
Впрочем, на такового зять Конрада на первый взгляд вовсе не походил: до вырождения было, вероятно, еще далеко. Олаф Гогенлоэ выглядел цветущим мужчиной, спортивно подтянутым, с какими-то удивительно, я бы сказал, «деятельными» руками. Они у него все время подпрыгивали, плавали в воздухе, как бы играли на невидимом инструменте и отвлекали на себя внимание собеседника, что, в общем, было кстати, так как смотреть в лицо Олафа было неприятно
Конрадов зять сидел в одиночестве в глубокой и комфортабельно обставленной нише за столиком, на котором было всего наставлено.
— Ну, Олаф, ты как нельзя более кстати! Можешь вполне на нас надеяться! — объявил Конрад, оглядывая стол. И в ту же минуту я почувствовал страшный голод.
— Покажите, мальчики, на что способна наша смена! — приветливо пригласил Олаф.
— Это мой друг. Самый близкий друг, — представил меня Конрад.
— И конечно, такой же «золотой мальчик», как ты, — предположил Олаф.
Когда он заговорил, руки его еще больше оживились, он разводил их, словно плыл «брассом». И я увидел, что он совершенно пьян. И говорил без остановки, как бы продолжая разговор, начатый не здесь и не сейчас.
Речь шла или, вернее, билась, как бьется вода о камни, вокруг проблемы будущей Германии, и чем дальше, тем больше я удивлялся свободе, с которой высказывался Олаф по самым острым аспектам темы.
Конрад подавал свои реплики осторожно, обдуманно. Олаф отбивал их снисходительно, как мастер — мячи новичка.
— Германию разнесут в клочья: ее расчленят, и она не подымется больше. И пусть так! Мы не заслуживаем лучшей участи. Мы свой жребий сами выбрали. Или, может быть, нам подкинул его ученый попугай, протянув «счастливый билетик» в своем большом клюве? В то время как фокусник стоял тут же и потирал руки, глядя, как мы радуемся, как мы скачем и ликуем, что заполучили тысячелетнее счастье за такую ничтожную цену! А цена… она оказалась слишком высокой.
Пальцы Олафа словно бы хватали воздух, но я уже привык к этому и теперь был прикован лишь к его словам. Конрад отозвался на них:
— Ты исходишь из того, Олаф, что крах рейха — это крах Германии. Попробуй отойти от этого.
Олаф воскликнул:
— Отойти? Как я могу отойти от этого? Едва я это сделаю, как попадаю на удочку красных, на эту их наживку: «Свободная Германия». Клянусь богом, это ловко придумано! Но не для меня, нет! Может быть, для тебя, Конрад. Ловись, мой мальчик. Все равно пойдешь ко дну вместе с нами! — с ноткой злорадства заключил он довольно громко, так что я даже оглянулся: не слышит ли нас кто-нибудь?
Конрад заметил это:
— Не беспокойся: здешний хозяин — бывший денщик отца Олафа. Дядя его из маршевой роты вытащил.
Олаф поостыл, руки его, утомленные своим участием в беседе, праздно легли на подлокотники кресла.
— Что вы знаете, мальчики? Ничего. Вы не знаете, на что способен человек, отчаявшись… Ваша сфера — мутная водица, в которой вы даже
Я понял, что в глазах Олафа мы — прожигающие жизнь юнцы и что Конрад прочно укрепился в такой роли. Это меня порадовало.
Что касается Олафа, то мне никак не удавалось определить его позицию: а может быть, ее и не было? Может быть, он просто барахтался как попало, прежде чем пойти ко дну? Но театральное, показное было в Олафе: все время казалось, что за чувствами, выявляемыми им так бурно, кроется трезвый расчет.
От непривычного изобилия ужина мне дремалось. События сегодняшнего вечера и Олаф с его «трясучкой» как-то слились в одно, потеряли реальность, словно все тянулся один и тот же сон, сквозь который прорывалось смутное беспокойство. Оно было связано с Конрадом и вдруг определилось, стало локальным, когда я услышал слова Олафа:
— Бездельничать, мальчик, и мотать деньги ты можешь с успехом и в Швеции. Да где угодно. Уезжай, прошу тебя.
— Почему я должен куда-то ехать? Ты не можешь более вразумительно объяснить? — естественно, что Конраду обязательно надо было добиться этого. И сам я уже почуял в словах Олафа какую-то близкую и определенную опасность.
— Могу тебе только сказать, мальчик, что авиация томми и танки русских — это еще не все, что грозит рейху. А когда подымется большая волна, она сметет и мелкие камушки. Но даже мелкий камушек может закатиться в такую ямку, откуда его не выковыряешь. Ищи свою ямку, Конрад. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. И как ценю покой отца. Ну что тебя здесь держит, в конце концов? Друзья по попойкам? Сделаешь доброе дело — возьми их с собой!
— Подумаю, — беспечно ответил Конрад, а я понял, как его веселит неведение зятя. Если Конрад не знал всего об Олафе, то уж тот, наверное, и во сне не видел, чем живем мы с Конрадом.
В «Часах» меня встретили как из мертвых восставшего. Кому-то я сказал, что еду с Конрадом к Кемпинскому, а о катастрофе уже шли панические слухи, хотя газеты ограничились несколькими строками о том, что «силами противовоздушной обороны пресечена попытка массированного налета на центр города».
Посетителей пока было немного. Я надел свою кельнерскую куртку и бездельно стоял у стены.
Несколько молодых людей сидели за угловыми столиками, и Франц уже завел здесь свое: «Значит, так…»
Мне было слышно, как аппетитно он раскатывает, словно акробат свой коврик, очередной «виц».
— Адольф приезжает в сумасшедший дом…
— Уже хорошо! — сказал один из парней.
— И спрашивает: «У вас есть сумасшедшие, которые вообразили себя Гитлером?» — «Есть, мой фюрер», — отвечает главный медик. «И они похожи на меня?» — «Да, мой фюрер». — «Гм… Я хочу говорить с ними. Инкогнито. Переоденусь в больничную одежду; через час откройте палату». — «Слушаюсь, мой фюрер».