Пёстрые перья

Финн Таня

Когда мы уже в полном изнеможении пожали друг другу руки, добившись соглашения, и Ирвин предложил обмыть это дело, за дверью послышался невнятный шум. А вслед за тем – резкий, пронзительный свист. Я вскочил. Потянул за рукоять спрятанный в складках платья заряженный пистолет. Ирвин побледнел. Мы посмотрели друг на друга. В дверь заколотили. Затем створки распахнулись, и в кабинет ввалились стражники. За их спинами маячила фигура давешнего слуги. Вперед протиснулся офицер.

– Сопротивляться бесполезно, – сказал он, глядя на пистолет в моей руке. – Отдайте

оружие и сдавайтесь. Дом окружён.

– Всё равно я уже покойник, – сказал я чужими губами, поднял пистолет и приставил дуло к виску.

Глава 29

Офицер прыгнул, ухватил за локоть. Я выстрелил. Меня оглушило, в лицо ударило тугим, горячим комом. Пистолет выпал из вывернутых пальцев. Руки тут же заломили за спину, вытолкали из кабинета. Когда меня вели по коридору, я споткнулся обо что-то мягкое. Это был мёртвый Зяблик.

На улице меня при скоплении зевак затолкнули в закрытую карету, и увезли.

Так я попал в особняк белого камня, превращённый одновременно в казарму прибывших в городок гвардейцев, обиталище военной и охранной служб, а также их начальников.

Следствие вели сразу трое. Один человек от городских властей, один от стражи, и один от военных, расположившихся в городе. Поимку такой птицы, как я, представили крупным достижением в борьбе с преступностью, а меня объявили самым страшным разбойником в этих местах.

Они никак не могли решить, кому возглавить и вести это важное дело, да так и не смогли определиться. Может, поэтому следствие так затянулось и запуталось. Во всяком случае, это помогло мне дожить до весны. Дело было окончено накануне ежегодного весеннего праздника, отмечаемого городком одновременно с днём его основания. Тогда же проводилась большая ярмарка, на которую съезжалось множество народу.

Казнь преступника была лакомым блюдом на этом фуршете.

Незадолго до этого мероприятия ко мне привели дорогого врача. Он должен был придать надлежащий вид главному участнику представления. Врач оказался хорошо одетым средних лет человеком. Он ощупывал меня чуткими, ухоженными пальцами, недовольно покачивая лысеющей головой. Я слышал его бормотание:

– Ну, эти зубы можно будет потом вставить. Думаю, коллега Феликс будет любезен…

Когда доктор вышел, я услыхал его слова, сказанные кому-то у двери:

– Не забудьте, вы обещали мне тело.

Послышался невнятный ответ, и снова голос врача:

– Ну череп-то, я думаю, не пострадает?

В день казни ко мне приходили священник и врач. Священник пробыл у меня некоторое время, потом ушёл. Посещение врача я запомнил плохо. Всё было как в тумане. Я был вялым, сонным, и воспринимал окружающее сквозь какую-то дымку. Потом меня подняли, одели в грубый балахон и повели во двор, где ждала телега, на которой полагалось отвозить преступников к эшафоту.

Мои чувства вели себя странно. Я не принимал участия в происходящем. Тело моё двигалось словно само по себе. Я лишь наблюдал со стороны, не имея возможности, да и желания что-то сделать. Помню, что влезал в повозку.

Что она проезжала по улицам, подпрыгивая на булыжниках мостовой. Кажется, я даже расслышал гул толпы на площади. А потом мои чувства окончательно отказались мне служить.

Темнота. Она была вокруг, внутри, и повсюду. Кроме неё, больше ничего не было. Я парил в темноте, не чувствуя ни рук, ни ног, вообще ничего. Пришли слова, они покрутились, и оформились в мысль: «Наверное, я умер. Умер, и тогда всё правильно. Может быть, доктор – ведь был какой-то доктор? – уже разложил меня на части, и мой череп, со вставленными зубами, отмытый и отполированный, украшает сейчас полку над камином?»

Потом я почувствовал, что куда-то проваливаюсь, и опять перестал что-либо ощущать.

Может быть, прошла вечность, а может, нет, я опять увидел темноту. Но на этот раз она не была абсолютной. И я почувствовал пространство вокруг себя. Вот, определённо, сейчас было движение. Я попробовал пошевелиться, и понял, что у меня есть тело. И что-то ему мешало двигаться. Словно тенёта опутывали меня с головы до ног. Ну что же, значит, это саван, и я хотя бы целый. Эта мысль рассмешила меня. Какое-то время я упивался ею, перетряхивая её на все лады. Я наслаждался осознанием своего остроумия. Потом это утомило меня, и я заснул.

– Осторожнее, держи голову.

– Не учи меня.

Меня поили из кружки. Что-то тёплое переливалось в горло, и растекалось внутри согревающей волной. Было очень светло, словно перед глазами держали лампу, и я щурился, не различая возившихся со мной людей.

Пить было утомительно. Кружку убрали, и я облегчённо вздохнул.

В следующий раз свет был уже не так ослепительно ярок. Я увидел смутный силуэт, сидящий поодаль. Какое-то время разглядывал его. Это была женщина.

– Мама, – произнёс ясный женский голос, – я всё сделала, как ты сказала.

Силуэт качнул головой.

– Когда они уходят? – тот же голос.

– Скоро. – Ответила Матильда. Это была она.

– Пусть поторопятся. Я не могу укрывать их так долго.

– Не беспокойся.

Матильда расправила вязание у себя на коленях.

– Я не стала бы подвергать опасности свою новорожденную внучку. Как думаешь, пойдёт это ей?

– Всё равно, у меня душа не на месте.

– Видишь ли, дочка, у меня совесть не спокойна.

Старуха глубоко вздохнула, пересела ближе к огню, так, что стал виден её острый профиль.

– Совесть? У тебя? – сказал молодой голос. Я не видел этой женщины, она сидела в углу комнаты, куда не достигал свет камина.

– Потише, девочка. Была когда-то и я молодая. Красивая была, статная. Тогда ещё старый король воевал с соседями. Через наши края проходили войска. И как-то остановились у нас на постой. Да не простые вояки, а сплошь гвардия, и сам принц с ними. Кто попроще, ночевали на соломе. А самые главные – у нас в доме. Дом хороший был, большой. Отец наш не последний был человек.