Пьесы
Шрифт:
Нептун (сквозь сон, шепчет). Будем «кучковаться»…
Геныч (бормочет во сне). Серов — девятый!
Они спят… Музыка. Тихонько танцуют девушки.
Официантка (танцуя с Тамарой). Устали парнишки. Такая жалость меня почему-то к ним охватывает… Вот люблю я их жалеть… Всех их жалею… И этих жалею… и супружника — лунатика… (Помолчав) А так счастья хочется… Тамара (мягко). Спят, турки,
Стук часов. Время.
Она. Вот и кончились милые фантазии… Дождались.
Он. Обычные фантазии не очень счастливых мужчин. Где-то там за семью морями живет простодушная, не очень умная, но обязательно очень миловидная… даже красивая Она. И однажды она меня встретит и тотчас в простодушии своем полюбит и станет моей простодушной… но очень миловидной и почти красивой подругой. Она не будет ежедневно сообщать мне о моем несовершенстве в надежде убедить меня наконец, что я не Эйнштейн, а обыкновенный подлец. Она… (Замолкает) Да… Но таковой в тот вечер в реальности не оказалось…
Она. Ай-ай-ай, не оказалось… И где ж ты шлялся в этот вечер… в реальности…
Он. В скучной реальности… я попросту отправился к своему бывшему преподавателю профессору Григулису.
Нептун (просыпаясь. А мюзикл опять скоро будет?
Он. Тсс, Нептуша! (Ей) Мы увлеченно говорили с ним, как всегда, про умные вещи: про греческих поэтов Антипатра Сидонского и еще Антипатра Фессалонинского, про тайного советника Гете и его друга Эккермана… Гете мысль скажет, а Эккерман ее раз — и запишет… про медика Ганса Селье и биолога Дельгадо, склонного к излишней сенсационности, и про композиторов — Вивальди, Иоганна Себастьяна Баха, Николая Римского-Корсакова, его друга Модеста Мусоргского, а также про сонату си-бемоль мажор, опус 22324… Да, мне казалось, что я в жабо и держу цилиндр на отлете… Такие у нас всегда были с ним интеллигентные беседы…
Нептун. А у меня — то же… Как встречусь с Цыбулькиным — знаешь, который бармен-то, — всегда что-нибудь ценное от него услышишь… Цыбулькин все ценные мысли на бумажку записывал — и в коробку из-под зефира их складывал, хранил. Иногда такую мысль из «зефира» скажет — закачаешься. Идем мы втроем: я, шофер первого класса Ромашко и Цыбулькин, а Цыбулькин вдруг останавливается и спрашивает: «Скажи, а правда, Черчилль пил?» Ну что, кажется, ему до Черчилля — ан нет, интересуется. А какие истории про любовь у него в «зефире» лежат! Например: в давние времена жила-была девушка небывалой красоты, и полюбила она простого парня по имени Петр. Но злой хан воспрепятствовал. Тогда девушка взошла на высокую гору и с криком: «Ай, Петря!», что по-древнетатарски значит «Где ж ты, Петя, приходи быстрее», бросилась со скалы. С тех пор эта гора называется «Ай-Петри».
Он. Подремли, Нептуша. (Ей) Итак, мы разговаривали с профессором Григулисом, пили чай. Я смотрел на его жену, пребывавшую в восторге после греческих стихов то ли Антипатра Фессалонинского, то ли Антипатра Сидонского… и думал, как замечательно: сидят два любящих интеллигентных человека…
Она (насмешливо). Обо мне! Ты ведь меня любил!
Он. Да! И поэтому — дикая, бредовая, комическая мысль вдруг пришла ко мне! А если вдруг какой-нибудь пьяный по ошибке забредет в наш дом, перепутает дверь и постучит, а она доверчиво откроет, потому что подумает, что это я… И я в ужасе вскочил посреди беседы о тайном советнике Гете и его лучшем друге Николае Римском-Корсакове… (Ей). Ау!.. Я вернулся посреди ночи.
Она поворачивается и обнимает Его.
Почему ты не спишь?
Она. Я ждала одного человека…
Он. Может быть, того самого человека, которого ты оскорбила?
Она. Да, я ждала того самого человека… Не ешь стоя…
Он. А сначала что ты делала?
Она. Сначала я плакала.
Он. А потом?
Она. Потом я жалела себя. Я очень долго жалела себя. А уж потом начала ждать тебя и бояться.
Стук часов. Время. Удары грома.
Боже, какая гроза! (Шепотом) Как хорошо, что ты успел…
Он. Ты плачешь?
Она. Я представила сейчас, как ты попал в этот ливень… И мне стало жутко.
Он. Ты — моя женщина. Я сейчас ясно понял: во всем мире у меня есть одна моя женщина.
Она. Я мучаю тебя… Я знаю… Я совсем измучила тебя… Я не виновата… Я не знаю, почему так… Ну и ты тоже дурак…
Он. Я дурак… Я, конечно, дурак. Я люблю тебя.
Она. Я тоже люблю тебя. Почему ты перестал говорить мне, как ты меня любишь?
Он. Нуты ведь знаешь это…
Она. А ты говори… все равно говори. Удивительно, как все трогательно у тебя получается, какой прелестный рассказ. Немного, правда, сентиментальный, но в главном… ты прекрасен. «Ты меня любил, а я все портила…»
Она усмехнулась и вздохнула.
Он. Этот вздох, кажется, всегда означал: «Если бы ты хоть что-нибудь и когда-нибудь понимал!»
Она. Да, милый, кто же виноват… что ты иногда — дурак!
Он. Обычно в этом случае ты… добавляла «глупый и бесчувственный дурак»…
Она. А я права. Ты действительно ничего не понял. До такой степени! Как ты отвратительно рассказал… про ту ночь. Неужели ты мог подумать, что я могла опоздать к тебе тогда… когда ты звонил с вокзала. Я пришла за полчаса… и ты кстати тоже… И когда я тебя увидела у метро, мне стало страшно… мне вдруг показалось, что я тебя вовсе не люблю! Представляешь, ты стоял замерзший, ждал меня, а я глядела на тебя, и мне казалось, что так, как я хотела бы, я тебя не люблю. И мне стало страшно. И я ушла… А потом я ходила по улицам и мучилась, что я тебя обманула… Ты ведь был совсем не виноват в том, что на меня это накатило. И я от раскаяния, от жалости к тебе… от этой почти материнской жалости — все и случилось в ту ночь. А потом я тебя полюбила… Как я тебя потом полюбила! И наступило то, что ты называешь «раем»… И вот в том раю был один вечер… Ты позволишь его мне вспомнить?