Петербург

Белый Андрей

Вот он вспыхнул; и в мокрой, измятой накидке он, прихрамывая, взлетел по ступеням коврами устланной лестницы; почему же временами он вспыхивал, рдея румянцем, чего никогда не бывало с ним? И он - кашлял; и он задыхался; лихорадка трясла его: нельзя безнаказанно в самом деле простаивать под дождем; любопытнее всего, что с колена ноги, на которую он прихрамывал, сукно было содрано; и - трепался лоскут; был приподнят студенческий сюртучок под накидкой, горбя спину и грудь; между целою и оторванной сюртучною фалдой пляшущий хлястик выдавался наружу; право, право же: выглядел Николай Аполлонович хромоногим, горбатым, и - с хвостиком, когда полетел что

есть мочи он по мягкой ступенчатой лестнице, провеявши шапкою белольняных волос - мимо стен, где клонились пистоль с шестопером.

Поскользнулся пред дверью с граненой хрустальною ручкою; а когда он бежал мимо блещущих лаками комнат, то казалось, что строилась вкруг него лишь иллюзия комнат; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда за собою захлопнул он коридорную дверь и стучал каблуками по гулкому коридору, то казалось ему, что колотятся его височные жилки: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз. Он влетел сам не свой в свою пеструю комнату: и отчаянно вскрикнули в клетке и забили крылами зеленые попугайчики; этот крик перервал его бег; на мгновенье уставился он пред собой; и увидел: пестрого леопарда, брошенного к ногам с разинутой пастью; и - зашарил в карманах (он отыскивал ключик от письменного стола).

– "А?"

– "Черт возьми..."

– "Потерял?"

– "Оставил!?"

– "Скажите, пожалуйста".

И беспомощно заметался по комнате, разыскивая им забытый предательский ключик, перебирая совершенно неподходящие предметы убранства, схвативши трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем наверху и бормоча сам с собой: Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

С испугом он кинулся в соседнюю комнату - к письменному столу: на ходу зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она грохнула на пол; его поразило, что стол был не заперт; выдавался предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце упало в нем: как мог он в неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и...

Нет: да нет же!

В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было; яростно, ожесточенно, испуганно выступали над ящиком линии побагровевшего лика с синевою вокруг громадных черных каких-то очей: черных - от расширенности зрачков: так стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется Канта.

Он - к другому столу. Он - выдвинул ящик; в ящике в совершенном порядке лежали предметы: связки писем, бумаги; он все это - на стол; но...
– сардинницы не было... Тут ноги его подкосились; и, как есть, в итальянской накидке, в калошах, - он упал на колени, роняя горящую голову на холодные, мокрые, дождем просыревшие руки; на мгновение - так замер он: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, желтоватым пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки.

Да - как вскочит! Да - к шкафу! И шкаф - распахнулся; кое-как на ковер полетели предметы; но и там - сардинницы не было; он, как вихрь, заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью движений (как у его высокопревосходи-тельного папаши), и невзрачным росточком. В самом деле: подшутила судьба; из комнаты - в комнату; от постели (здесь рылся он под подушками, одеялом, матрасом) - к камину: здесь руки он перепачкал в золе; от камина - к рядам книжных полок (и

на медных колесиках заскользил легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами; и многие томы с шелестением, с грохотом полетели на пол.

Но нигде сардинницы не было.

Скоро лицо его, перепачканное золою и пылью, уж без всякого толка и смысла качалось над кучей предметов, сваленных в бестолковую груду и перебираемых длинными, какими-то паучьими пальцами, выбегающими на дрожащих руках; руки эти ерзали по полу из стлавшейся итальянской накидки; в этой согнутой позе, весь дрожащий и потный, с налитыми шейными жилами, право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так, когда разорвет наблюдатель тонкую паутину, то видит он зрелище: обеспокоенное громадное насекомое, продрожав на серебряной ниточке в пространстве от потолка и до полу, неуклюже забегает по полу на мохнатых ногах.

В такой-то вот позе - над грудой предметов - Николай Аполлонович был застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем.

– "Николай Аполлоныч!.. Барчук!.."

Николай Аполлонович, все еще сидя на корточках, повернулся; увидев Семеныча, он в стремительном жесте накидкою накрыл груду сваленных в кучу предметов - листики и раскрывшие зевы тома, - напоминая наседку на яйцах: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, - желтоватым пятном в полусумерках комнаты.

– "Что такое?.."

– "Осмелюсь я доложить..."

– "Оставьте: видите, что... я занят..."

Растянувши рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там оскаленного на полу:

– "Разбираю, вот, книги".

Но Семеныч угомониться не мог:

– "Пожалуйте: там... просят вас..."

– "Семейная радость: так что матушка-барыня, Анна Петровна, сами изволили к нам пожаловать".

Николай Аполлонович машинально привстал; с него слетела накидка; на перепачкан-ном золою контуре иконописного лика - сквозь пепел и пыль молнией вспыхнул румянец; Николай Аполлонович представлял собой нелепую и смешную фигурку в расто-пыренном двумя горбами студенческом сюртуке об одной только фалде - и с пляшущим хлястиком, когда он - закашлялся; хрипло как-то, сквозь кашель, воскликнул он:

– "Мама? Анна Петровна?"

– "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот изволили..."

– "Меня зовут?"

– "Аполлон Аполлонович просят-с".

– "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..."

В этой комнате так недавно еще Николай Аполлонович вырастал в себе самому предоставленный центр - в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять дней; и самосознание его позорно увязло в этой сваленной куче предметов: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.

"Тсс! Семеныч, Семеныч - послушайте", - Николай Аполлонович прытко выюркнул тут из двери, нагоняя Семеныча, перепрыгнул чрез опрокинутую табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!).

– "Не видали ль вы здесь - дело в том, что..." - запутался он, приседая к земле и оттягивая старика от коридорной от двери - "забыл я... Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого: игрушку..."

– "Игрушку-с..."

– "Детскую игрушку... сардинницу..."