Петербург

Белый Андрей

И - проглотил ложку супа.

Николай Аполлонович, очаровательно улыбнувшись, принялся в свою очередь переперчивать суп.

– "Удивительно материнское чувство", - и Анна Петровна положила ложку в тарелку, выкатила детские свои, большие глаза, прижав голову к шее (отчего из-под ворота выбежал второй подбородок), - "удивительно: он уже взрослый, а я еще, как бывало, беспокоюсь о нем..."

Как-то естественно позабылось, что два с половиною года она беспокоилась не о Коленьке вовсе: Коленьку заслонил им чужой человек, черномазый и

длинноусый, с глазами, как два чернослива; естественно, - и она позабыла, как два с лишним года этому чужому мужчине ежедневно повязывала она, там в Испании, галстух: фиолетовый, шелковый; и два с половиною года по утрам давала слабительное - Гунияди Янос.6

– "Да, материнское чувство: помнишь, - во время твоей дезинтерии..." ("дезинтерии" - говорила она).

– "Как же, помню прекрасно... Вы - о ломтиках хлеба?"

– "Вот именно..."

– "Последствиями дезинтерии", - упирая на "и", пророкотал из тарелки Аполлон Аполлоно

вич, - "мой друг ты, как кажется, страдаешь и теперь?"

И проглотил ложку супа.

– "Им-с... ягоды кушать... по сию пору вредно-с", - раздался из-за двери довольный голос Семеныча; выглянула его голова: он оттуда подглядывал - не прислуживал он.

– "Ягоды, ягоды!" - пробасил Аполлон Аполлонович и неожиданно всем он корпусом повернулся к Семенычу: верней к скважине двери.

– "Ягоды", - и зажевал он губами.

Тут служивший лакей (не Семеныч) заранее улыбнулся с таким точно видом, будто он хотел всем поведать:

– "Будет теперь тут такое!"

Барин же вскрикнул.

– "А что, Семеныч, скажите: арбуз - ягода?"

Анна Петровна одними глазами повернулась на Коленьку: снисходительно и лукаво затаила улыбку; перевела глаза на сенатора, так и застывшего по направлению к двери и, казалось, всецело ушедшего в ожиданье ответа на свой нелепый вопрос; глазами она говорила:

– "А он все по-прежнему?"

Николай Аполлонович сконфуженно рукою хватался за ножик, за вилку, пока и бесстрастно, и четко из двери не вылетел голос, не удивленный вопросом:

– "Арбуз, ваше высокопревосходительство, не ягода вовсе, а - овощ".

Аполлон Аполлонович быстро перевернулся всем корпусом, неожиданно выпалив - ай, ай, ай!
– свой экспромт:

Верно вы, Семены?,

Старая ватрушка,

Рассудили это

Лысою макушкой.

Анна Петровна и Коленька не поднимали глаз из тарелок: словом, было как встарь!

Аполлон Аполлонович после сцены в гостиной своим видом показывал им: все теперь вошло в норму; аппетитно кушал, шутил и внимательно слушал рассказы о красотах Испании; странное и грустное что-то поднималось у сердца; точно не было времени; и точно вчера это было (подумалось Коленьке): он, Николай Аполлонович, пятилетний; внимательно слушает он разговоры матери с гувернанткой (той, которую Аполлон Аполлонович выгнал); и Анна Петровна - восклицает восторженно:

– "Я и Зизи; а за нами опять - два хвоста; мы - на выставку; хвосты за

нами, на выставку..."

– "Нет, какая же наглость!"

Коленьке рисуется огромное помещенье, толпа, шелест платьев и прочее (раз его на выставку взяли): в отдалении же, повисая в пространстве, огромные, черно-бурые из толпы подплывают хвосты. И - мальчику страшно: Николай Аполлонович в детстве не мог понять вовсе, что графиня Зизи называла хвостами своих светских поклонников.

Но нелепое воспоминание это о висящих в пространстве хвостах вызвало в нем заглушенное чувство тревоги; надо бы съездить к Лихутиным: удостовериться, что - действительно...

Как так - "действительно?"

В ушах у него раздавалось все тиканье часиков: тики-так, тики-так; бегала волосинка по кругу; уж конечно не бегала здесь - в этих блещущих комнатах (например, где-нибудь под ковром, где любой из них мог ногою случайно...), а - в выгребной, черной яме, на поле, в реке: стоит себе "ти-ки-так"; бегает волосинка по кругу - до рокового до часа...

Что за вздор!

Все это от ужасной сенаторской шутки, воистину грандиозной... в безвкусии; от того все пошло: воспоминание о черно-бурых хвостах, наплывающих из пространства, и - воспоминанье о бомбе.

– "Что это, Коленька, ты какой-то рассеянный: и не кушаешь крема?.."

– "Ах, да-да..."

После обеда похаживал он вдоль этого неосвещенного зала; зал светился чуть-чуть; и луной, и кружевом фонаря; здесь похаживал он по квадратикам паркетного пола: Аполлон Аполлонович; с ним - Николай Аполлонович; переступали: из тени - в кружево фонарного света; переступали: из светлого этого кружева - в тень. С необычной доверчивой мягкостью, наклонив низко голову, Аполлон Аполлонович говорил: не то - сыну, а не то - сам себе:

– "Знаете ли - знаешь ли: трудное положение - быть государственным человеком".

Повертывались.

– "Я им всем говорил: нет, способствовать ввозу американских сноповязалок, - не такая пустяшная вещь; в этом больше гуманности, чем в пространных речах... Государственное право нас учит..."

Шли обратно по квадратикам паркетного пола; переступали; из тени - в лунный блеск косяков.

– "Все-таки, гуманитарные начала нам нужны; гуманизм - великое дело, выстраданное такими умами, как Джордано Бруно,7 как..."

Долго еще здесь бродили они.

Аполлон Аполлонович говорил надтреснутым голосом; сына брал иногда двумя пальцами за сюртучную пуговицу: прямо к уху тянулся губами.

– "Они, Коленька, болтуны: гуманность, гуманность!.. В сноповязалках гуманности больше: сноповязалки нам нужны!.."

Тут свободной рукой охватил он талию сына, увлекая к окну, - в уголок; бормотал и качал головой; с ним они не считались, не нужен он:

– "Знаешь ли - обошли!"

Николай Аполлонович не посмел себе верить; да, как все случилось естественно - без объясненья, без бури, без исповедей: этот шепот в углу, эта отцовская ласка.