Петербург
Шрифт:
– "Убирайтесь вовсе из дому..."
– "Да как же мне, барин..."
– "Убирайтесь, скорей убирайтесь..."
– "Да куда мне деваться?"
– "Куда знаете сами: чтоб ноги вашей..."
– "Барин!.."
– "Не было здесь до завтра..."
– "Да барин же!!."
– "Вон, вон, вон..."
Шубу ей в руки, да - в дверь: заплакала Маврушка; испугалась как ужасть: видно, барин-то - не того: ей бы к дворнику да в полицейский участок, а она-то сдуру - к подруге.
Ай, Маврушка...
Как ужасна участь обыденного, совершенно нормального человека: его жизнь разрешает-ся словарем понятливых слов, обиходом чрезвычайно ясных поступков; те
Со вчерашнего вечера Сергей Сергеич Лихутин ощущал у себя в голове острейшую мозговую боль, точно он с разбега ударился лбом о железную стену; и пока он стоял пред стеною, он видел, что стена - не стена, что она проницаема и что там, за стеною, есть какой-то невидимый ему свет и какие-то законы бессмыслиц, как вон там, за стенами квартирки, и свет, и движенья извозчиков... Тут Сергей Сергеич Лихутин тяжело промычал и качнул головою, ощущая острейшую мозговую работу, неизвестную ему самому. По стене ползли отсветы: это, верно, какой-нибудь пароходик проносился мимо по Мойке, оставляя на водах светлейшие полосы.
Сергей Сергеич Лихутин помычал еще и еще: еще и еще он мотнул головою: его мысли запутались окончательно, как запуталось все. Начал он свои размышления с анализа поступков своей неверной жены, а кончил он тем, что поймал себя на какой-то бессмыслен-ной дряни: может быть, твердая плоскость непроницаема для него одного, и зеркальные отражения комнат суть подлинно комнаты; и в тех подлинных комнатах живет семья какого-то заезжего офицера; надо будет закрыть зеркала: неудобно исследовать любопытными взглядами поведение замужнего офицера с молодою женою; можно встретить там всякую дрянь; и на этой дряни Сергей Сергеич Лихутин стал ловить сам себя; и нашел, что сам занимается дрянью, отвлекаясь от существенной, совершенно существенной мысли (хорошо, что Сергей Сергеич Лихутин закрыл электричество; зеркала бы его отвлекали ужасно, а ему сейчас было нужно все усилие воли, чтоб в себе самом отыскать какой-нибудь мысленный ход).
Так вот почему после ухода жены подпоручик Лихутин стал повсюду ходить и повсюду гасить электричество.
Как теперь ему быть? Со вчерашнего вечера оно - началось: приползло, зашипело: что такое оно - почему оно началось? Кроме факта переодевания Николая Аполлоновича Аблеу-хова прицепиться здесь было решительно не к чему. Голова подпоручика была головой обыденного человека: голова эта служить отказалась в сем деликатном вопросе, а кровь брызнула в голову: хорошо бы теперь на виски да мокрое полотенце; и Сергей Сергеич Лихутин положил себе на виски мокрое полотенце: положил и сорвал. Что-то, во всяком случае, было; и во всяком случае он, Лихутин, вмешался: и, вмешавшись соединился он с тем; вот - оно: так стучит, так играет, так бьется, так дергает височные жилы.
Простодушнейший человек, он разбился о стену: а туда, в зазеркальную глубину, он проникнуть не мог: он всего-то лишь вслух, при жене, дал свое офицерское честное слово, что к себе добровольно жену он не пустит обратно, если только эта жена без него поедет на бал.
Как же быть? Как же быть?
Сергей
– "Шестидесятью сто двадцать? Дважды шесть - двенадцать; да один в уме..."
Сергей Сергеич Лихутин схватился за голову:
– "Один в уме; ум - да: ум разбился о зеркало... Надо бы вынести зеркала! Двенадцать, один в уме - да: один кусочек стекла... Нет, одна прожитая секунда..."
Мысли запутались: Сергей Сергеич Лихутин расхаживал в совершеннейшей тьме: ту-ту-ту - раздавался шаг Сергея Сергеича; и Сергей Сергеич продолжал вычислять:
– "Дважды шесть - двенадцать; да один в уме: одинажды шесть - шесть; плюс - единица: отвлеченная единица - не кусочек стекла. Да еще два нуля: итого - семь тысяч двести секундищ".
И восторжествовавши над сложнейшею мозговою работою, Сергей Сергеич Лихутин неуместно как-то обнаружил восторг свой. Вдруг он вспомнил: лицо его омрачилось:
– "Семь тысяч двести секундищ, как она убежала: двести тысяч секунд нет, все кончено!"
По истечении семи тысяч секунд, двести первая, ведь, секунда открывала во времени начало исполнения данного офицерского слова: семь тысяч двести секунд пережил он, как семь тысяч лет; от создания мира до сей поры протекло немногим, ведь, более. И Сергею Сергеичу показалось, что он от создания мира заключен в этот мрак с острейшею головною болезнью: самопроизвольным мышлением, автономией мозга помимо терзавшейся личности. И Сергей Сергеич Лихутин лихорадочно завозился в углу; на минуту притих; стал креститься; из какого-то ящика спешно выбросил он веревку (подобие змия), размотал, из нее сделал петлю: петля не хотела затягиваться. И Сергей Сергеич Лихутин, отчаявшись, побежал в кабинетик; веревка поволочилась за ним.
Что же делал Сергей Сергеич Лихутин? Сдерживал свое офицерское слово? Нет, помилуйте, - нет. Просто он для чего-то вынул мыло из мыльницы, сел на корточки и мылил веревку перед на пол поставленным тазиком. И едва он намылил веревку, как все его действия приняли прямо-таки фантастический отпечаток; можно было сказать: никогда в своей жизни не проделывал он столь оригинальных вещей.
Посудите же сами!
Для чего-то взобрался на стол (предварительно со стола снял он скатерть); а на стол от полу приподнял венский стулик; взгромоздившись на стул, осторожно снял лампу; бережно ее опустил себе под ноги; вместо же лампы накрепко прикрепил Сергей Сергеич Лихутин к крюку скользкую от мыла веревку; перекрестился и замер; и медленно на руках своих приподнял над головой свою петлю, имея вид человека, решившего обмотаться змеей.
Но одна блестящая мысль осенила Сергея Сергеича: надо было все-таки выбрить свою волосатую шею; да и, кроме того: надо было вычислить количество терций и кварт: дважды умножить на число шестьдесят - семь тысяч двести.
С этою блестящею мыслью Сергей Сергеич Лихутин прошествовал в кабинетик; там при свете огарка стал брить он свою волосатую шею (у Сергея Сергеича была слишком нежная кожа, и на шее во время бритья эта нежная кожа покрылась прыщами). Выбривши подбородок и шею, Сергей Сергеич бритвою неожиданно отхватил себе ус: надо было выбриться до конца, потому что - как же иначе? Как они взломают там двери и войдут, то увидят его, одноусого, и притом... в таком положении; нет, никак нельзя начинать предприятия, окончательно не пробрившись.