Петербургские апокрифы
Шрифт:
Лебенц вытащил бумагу, но раньше чем отдать ее, заговорил торжественно:
— Помните, сударь, это не шутка. Если бы потом подумали вы силой, или просьбами, или хитростью нарушить договор, вы будете наказаны смертью той властью, в силе которой, надеюсь, вы убедились и от которой не охранят вас никакие полчища земных воинов. Помните же это.
— Знаю, ладно, — ответил незнакомец.
Лебенц надел очки и прочел последние слова договора: «Если же не исполню по сему, предаюсь во власть Люцифера, сиречь дьявола, казнюсь злой смертью и душу обрекаю вечным мукам. Исполню свято. Аминь».
Лебенц передал незнакомцу
Взяв Ганса под руку, Лебенц вывел его на площадку и зашептал:
— Вы приведете фрейлейн вот в эту дверь. Вы должны заставить ее прийти и повиноваться. Она сумасбродная девчонка, смотрите, чтобы она не погубила нас. Я знаю, у ней нож, отнимите его, — и он быстро побежал наверх в свой кабинет. Ганс медленно поднялся за ним.
— Фрейлейн Марта, откройте, — постучал он в ее дверь.
Дверь тотчас открылась. Марта с распущенными волосами (Ганс в первый раз заметил странный золотой блеск их), в белом платье, со свечой в руках стояла на пороге.
— Милый Ганс, как я люблю вас, — выронив свечу, проговорила она и, высоко вскинув руки, обняла Ганса.
— Фрейлейн, я пришел за вами, — глухим голосом сказал Ганс, слегка отстраняясь от объятий, которые жгли его и наполняли тяжелым волнением.
— Я никуда не пойду. Я люблю вас, разве вы, мой прекрасный рыцарь, мой жених, не любите меня…
— Я пришел за вами, — повторил Ганс.
Марта молчала.
— Во имя вашей любви ко мне, — сказал Ганс.
— Во имя моей любви, — прошептала девушка.
— Я пойду, — громко сказала она, решительным движением выхватив тонкий, длинный нож, бросила его на пол и пошла по лестнице. Ганс следовал за ней. Он открыл дверь, указанную Лебенцем, и ввел девушку в большую комнату, посреди которой в темноте выступала под высоким балдахином на возвышении широкая кровать. Оставив Марту в темной комнате, Ганс прошел в круглую столовую. Петр сидел в кресле.
— Пожалуйста, — холодно сказал Вреден.
Петр встал и, шатаясь, пошел к двери, тяжело дыша. Ганс сам раскрыл перед ним дверь и сам закрыл ее.
Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Только через минуту раздался странный безумный крик, на который Ганс невольно сделал шаг, но, опомнившись, зашатался и упал на кресло.
Уже угли догорели в камине, а Ганс сидел неподвижно и в комнате было тихо. Наконец там зашевелились, хлопнула дверь, и кто-то быстро побежал по лестнице. Вспомнив предостережение Лебенца оберегать гостя, Ганс зажег свечу и вошел в комнату. На постели, раскинув руки, в грязных ботфортах, с открытой волосатой грудью, с всклокоченными волосами, лежал император. Он хрипел. Ганс поднес свечу к самому лицу его, но тот не поднял тяжелых синих век. В ту же минуту из другой двери мелькнуло белое платье Марты.
— Что вы хотите сделать, — крикнул Вреден и схватил ее за руку.
— Пустите. Я убью его, и все будет забыто. Мы уедем далеко. Да, да, — зашептала она.
Вреден отпустил ее руку. Она минуту смотрела на спящего, потом обернулась к Вредену. Около рта ее была пена, глаза блестели, платье было разорвано, руки и шея обнажены.
— Куда вернее удар? — зашептала она, улыбаясь, как безумная. — Вот сюда.
Она
Лежавший на постели хрипел и сквозь зубы бормотал во сне:
— Преображенцы, ко мне!
II
Пастораль{203}
Обогнув озеро, Катя пустила в галоп Красавчика и, промчавшись по деревне мимо собак, шарахающихся овец, ребятишек у ворот, проскакав под жарким еще, хотя и вечерним, солнцем, по желтому со снопами полю, только у опушки казенного леса{205} стала сдерживать взмыленного коня. Алеша не поспевал за ней на упрямой пегой кобылке.
— Скорее, Алексей Дмитриевич, — кричала Катя. — Скорее, а то Красавчик не стоит совсем.
Алеша преодолел упрямство своей кобылки и вскачь взлетел на пригорок, где Катя, разрумянившаяся, с выбившимися из-под шляпы волосами, в сиреневом развевающемся шарфе, на танцующем под ней Красавчике, как сиянием, освещенная низким солнцем, ждала его.
— Неосторожно ездите, Катечка. Разобьетесь когда-нибудь, — сказал Алеша наставительно, как старший.
— Ах, это было бы недурно: наш отъезд отложился бы по крайней мере, — с полушутливым вздохом ответила Катя.
— А что мне тогда прикажете делать? Прострелить ладонь, как, помните, Юра пытался, когда его отправляли в ссылку?
— Милый Юра, где-то он теперь? Удалось ли ему завести новые переживания в его Териоках?{206} Помните, как он был великолепно мрачен, когда уезжал? Впрочем, вы его, кажется, не очень любили, Алеша, — с лукавой гримасой спросила Катя.
— Нет, отчего же, он очень мил, только уж слишком занимал всех и все своей особой.
Молодые люди ехали шагом по узкой лесной дороге. Солнце боковыми лучами золотило стволы сосен. Приторный запах недалекого болота дурманил голову.