Петербургские апокрифы
Шрифт:
Туман поднимался из долин; на потемневшем небе, яркие и холодные, зажигались осенние звезды.
— Венера указывает нам путь, — сказал Башилов, указывая на зеленую мигающую звезду.
— Что? — вдруг переспросил Алеша, все время молчавший.
— Венера — звезда влюбленных, — с некоторой насмешкой повторил дядя Володя, оборачиваясь к Алеше, будто ожидая ответа, но тот ничего не ответил.
У ворот Андроновы остановились, думая прощаться.
— Зайдите чаю выпить с нами, — как-то неуверенно пригласила Мария Константиновна.
— Зайдите,
— Барышня зовет, нельзя отказываться, — засмеялся Корчагин.
— Да я ничего, только не стеснили бы, — мялся Дмитрий Павлович.
— Что вы, — суховато сказала Мария Константиновна и повела гостей к балкону. Пока накрывали в столовой, гости толпились в зале.
— Соня, спой, — сказала Катя, — ну, пожалуйста, милая, спой.
— Просим, просим, — хлопая в ладоши, закричал Корчагин.
Алеша вышел на балкон. Темно было, звездно и холодно. Отцветающие цветы пахли сильно. Соня опять, как вчера, начинала:
Мне минуло шестнадцать лет…В освещенной двери балкона стояла в голубом платье Катя; пристально вглядываясь в темноту.
— Алеша, — тихо сказала она и сделала шаг.
Алеша пошевелился и издал неопределенный звук.
— Вы здесь? — спросила Катя и подошла совсем близко. Наступило молчание.
— За что вы побили Анатолия? — вдруг произнесла Катя.
— Откуда вы знаете? — с каким-то ужасом, вспоминая происшедшее, прошептал Алеша.
— Да я не знаю, Туся что-то рассказывала. — Катя тоже говорила шепотом и будто задыхалась.
— Туся рассказывала, а я ничего не знала, — бормотала она.
Катя замолчала и вдруг, вздрогнув, как в судороге, подняла руки, секунду помедлила и обвила ими шею Алеше.
— Милый Алеша, Алешенька, не могу без вас, — шептала она и неловко поцеловала Алешу пониже глаза.
Алеша не успел опомниться, как Кати уже не было.
Доносилось из залы:
Ни слова не сказала я, За что ж ему сердиться? За что покинул он меня И скоро ль возвратится?— Чай пить, — резко крикнула Аглая Михайловна в самых дверях. А где Катя? — подозрительно спросила она Алешу.
— Я не видел… — сказал Алеша и запнулся, — Екатерины Александровны.
— Екатерина Александровна, как важно, — с язвительностью подхватила Аглая Михайловна и даже сделала что-то вроде книксена.{224}
— Чай пить, Алексей Дмитриевич.
Как в тумане представлялось все Алеше. Корчагин занимал общество, сам громче всех смеясь над своими остротами. Катя преувеличенно весело разговаривала с Анатолием, который
Дядя Володя сказал:
— Какой у вас измученный вид, Алеша, трудный день выпал.
— Ослаб молодой человек, — засмеялся Корчагин.
Алеша не смотрел даже на Катю. Только прощаясь, почувствовав, как дрожала в его руке холодная Катина рука, поднял он глаза на нее и неожиданно для себя улыбнулся.
— Прощайте, завтра увидимся еще, — сказал он и не узнал своего голоса.
— Завтра увидимся, — тихо повторила Катя, и бледная улыбка мелькнула на ее губах, а щеки покрылись красными пятнами.
Не слушая воркотни отца, Алеша улыбался в темноте, и было ему сладко и страшно чего-то.
Пока Дмитрий Павлович возился с непослушным ключом, Алеша, опершись на перила балкона, смотрел на яркие холодные звезды, и губы сами собой шептали: «Милая Катя», — потом взгляд его упал на дом управляющего. Там было тихо и темно, только в одном окне за спущенной гардиной мелькал желтый огонек. Алеша понял, что это свечи у гроба Оли.
— Ну, спать, спать, — сказал Дмитрий Павлович, и, уже не помня ни Кати, ни всех событий длинного дня, будто охваченный каким-то туманом, прошел Алеша по темным комнатам, осторожно ступая на цыпочках, хотя в доме никого, кроме него и отца, не было.
Было опять, как вчера, ясное и солнечное утро, но уже лета оно не напоминало. Бодрой прохладой тянуло с озера, и еще прозрачнее стали дали. Летали осенние паутинки; от легкого ветра синело озеро.
Алеша проснулся поздно. Рано утром, сквозь сон услышал он пение, вскочил босиком, отогнул занавеску, увидел блестящий на солнце белый гробик, который быстро пронесли к экипажу под заунывное пение священника и дьячка, потом лег опять и заснул, ласкаемый снами, странными и сладко волнующими.
Когда Алеша вышел на балкон, было уже около двенадцати. Дмитрий Павлович в высоких сапогах и серой куртке торопливо кончал завтрак.
— Вот что, Алексей, — сказал он, — нужно было бы съездить, сад принять у Севастьяныча, а меня экстренно вызывают на кручу: порубка там случилась, и лесник ранен. Так, может быть, ты поедешь в сад? Дело нехитрое: сосчитай кучи, которые сложены уже, а полные яблони клеймом отметь, чтобы их не трогали. Да Севастьяныч не надует, больше для проформы это нужно. Так поедешь?
— С удовольствием, папа. Вот только кофе выпью, — ответил Алеша.
— Ну, отлично, — сказал Андронов и, вскинув ружье за плечо, пошел садиться в свой шарабанчик.
Какую-то вялость и слабость после сна чувствовал Алеша; слегка кружилась голова.
— Вот книги прислали с барского дома, — сказала кухарка, подавая кофе. Алеша лениво раскрыл газетную бумагу, в которую были обернуты два тома приложений к «Ниве». Рассеянно перелистывал он страницы, медленно глотая, как лекарство, холодный кофе. Узкий, тонкий голубоватый конверт лежал между листами.