Петербургские апокрифы
Шрифт:
— Петроний,{231} — поправил Костя.
— Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? — И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся:
— Исторический Зуд его звали.
Костя невольно улыбнулся.
— Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, — хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.
Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в
— Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, — сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.
— А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань — книги есть. Один роман препикантнейший.
Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.
Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.
«Ужели он решится? — подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне, брата. — Ужели он решится?»
Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон, и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя:
«Ужели он решится?»
Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и, невольно, Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.
На платформе Рудаковых встретил кучер.
— Ну, что, Василий, все у вас по-прежнему? — весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.
— Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?
— Так точно, ваше сиятельство. Барин, было, болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, — докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.
Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.
— А охота есть уже? — спросил Алексей.
— Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, — оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.
— Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? — оживленно заговорил Алексей.
— Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, — тоже оживляясь, говорил Василий.
— Да,
— Разве не до Крещенья у нас погостите?
Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: — вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.
Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.
— Тише ты! — закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.
Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка и далекий огонек засиял путеводной звездой.
— Вот и Курганово, — сказал Алексей. — Тихая пристань.
— Аккуратно доставил. Не более получаса ехали. Барыня со мной ездить опасаются, — с гордостью говорил Василий.
Он привстал, гикнул, и вскачь понеслась тройка по мосту, в гору, по аллее в красные ворота усадьбы, и как вкопанная остановилась, осаженная сильной рукой, у крыльца, занесенного снегом.
В окнах замелькали тени.
С трудом отворилась дверь, заваленная снегом; горничная в наколке и фартучке со свечкой в руках выскочила на крыльцо; из кухни с фонарем бежал работник вносить чемоданы.
Седенький, розовенький, маленький Андрей Павлович в ваточной куртке приветственно топтался в передней.
— Ну, молодцы, молодцы, что приехали, не забыли нас, стариков. Да который же Константин? Вырос, батюшка, не узнал, — радостно бормотал он.
Мария Петровна кричала из гостиной:
— Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.
Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.
— Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, — обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.
— Простудишься, Андрей! — еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.
— Господи, Костик, усы отрастил, — прижимая Костю к себе, восклицала она. — А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…
Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.