Петербургские апокрифы

Ауслендер Сергей Абрамович

— Вы можете не очень стеснять свою фантазию, — говорил С. Гавриилову. — Кажется, наш патрон был бы доволен, если бы за этой комнатой создалась слава неудобной для семейных посещений, но приятной для избранных посетителей.

Он дал Гавриилову несколько советов относительно сюжетов и компоновки фресок и предоставил ему полную свободу, не желая даже смотреть на работу, пока она не будет кончена.

— Для этого кабака все будет хорошо, а вас, Гавриилов, мне хочется испытать, — сказал он.

Миша осунулся и побледнел за эти недели работы. Все, что прежде как легкие сладкие видения возникало,

теперь стало мучительным и тяжелым. Он не находил ни одной улыбки, ни одной позы для любовных сцен своих картин, которые не казались бы ему грубыми и отвратительными. Он забыл нежное бесстыдство погибшей Хлои, не мог вспомнить ее улыбки, ее радостно-чувственного тела. Дни и ночи воображение Гавриилова обращалось к одному и тому же: ему становилось страшно картин, вызванных его же воображением. Он злобно стирал нарисованное и сотни раз принимал решение отказаться от задуманных сюжетов, но что-то не позволяло ему этого, что-то властно влекло к тому, что так пугало и отвращало. Миша почти не мог больше заставить себя писать Агатовой; та писала тоже реже, но каждый раз радостно сообщала о приготовлениях к путешествию.

То же чувство, которое не позволяло Мише отказаться от задуманной работы, мешало ему написать Юлии Михайловне, что все кончено и Италии, которой так боялся и которую так ненавидел он, не будет, не будет.

Это были дни тяжелого смятения; даже Николай Михайлович как-то заметил за обедом:

— Ты плохо выглядишь, Михаил. Что с тобой? Обратился бы к доктору. Челепов, у которого я всегда лечусь, очень внимательный.

Но Миша не пошел к доктору.

По вечерам, возвращаясь после дня бесполезных усилий домой, он проходил по Невскому, вглядывался в лица ночных женщин и преследующих их мужчин, вслушивался в слова бесстыдного торга и, замечая на себе чей-нибудь взгляд, бежал, будто преследуемый страшным призраком.

За неделю до срока у Миши еще не было ничего сделано. Последние дни пришлось работать и ночью. Стиснув зубы, писал Миша, стараясь не смотреть на конченное.

Накануне открытия кафе С. осматривал работы учеников. Все было убрано, ярко горели сотни ламп в пустых белых залах, украшенных причудливыми фресками. С. с художниками и хозяином обходил залы. В комнату Гавриилова зашли в самом конце. Миша бледный, как приговоренный, уже стоял у дверей, боясь сам взглянуть на свои медальоны.^{41}

— Что с вами случилось, Гавриилов, — первый, подойдя к нему, заговорил Второв, — откуда эта мрачность? Я ждал наивных непристойностей в стиле Дафниса, а вы такую трагедию развели. Почему у вас все такие безобразные, отвратительные? Откуда у вас такое «неприятие мира»? Что это, отвращение аскета или кошмары обезумевшего эротомана? Где светлая чувственность ваших пасторалей? Ничего не понимаю.

— Картинки не возбудят аппетита, — сказал хозяин, не совсем будто довольный.

В день открытия кафе хозяин давал у «Пивато»^{42} торжественный обед строителям и художникам. Гавриилов чувствовал себя очень плохо; весь день он пролежал в полусне, полузабытье; ужасные видения преследовали его.

В шесть часов Второв заехал за ним.

— Ну, не киснете, пожалуйста, новоявленный Гойя,^{43} —

весело заговорил Второв. — Я займусь вашим просвещением. Хорошая выпивка — и все как рукой снимет.

Миша через силу оделся, и они поехали.

Медленно проходил обед с тостами, шампанским и сложным обрядом обноса бесконечными кушаньями, Мишу то бросало в жар, то знобило.

За закуской Второв заставил его выпить две рюмки какой-то зеленоватой настойки, и теперь все как в тумане представлялось Мише. Он почти ничего не ел, машинально выпивал постоянно наполняемый зорким официантом стакан, весь обед не сказал с малознакомыми соседями ни слова и не слышал того, что говорилось кругом.

— За ваше просвещение и исцеление, — нагнувшись с другой стороны стола, поднял свой бокал Второв.

Миша посмотрел на него отуманенными глазами и улыбнулся, как улыбаются во сне.

Кофе пошли пить в гостиную.

С. с той же скучающей улыбкой и умным печальным взглядом подошел к Гавриилову.

— Поздравляю вас, — сказал он, взяв Мишу под локоть, — ваши картины имеют успех. Акеев написал статью о нашем кабаке и поминает вас. Но вы плохо выглядите. Устали? Когда же едете в Италию?

— Нет, нет, — пробормотал Миша.

С., будто поняв ужас Миши, крепко сжал его руку и тихо, но повелительно сказал:

— Это невозможно. Вы должны. Я много думал о вас сегодня после того, как увидел ваши картины. Вы погибнете, если не победите этого. Завтра же начните хлопотать о паспорте, а через две недели получите деньги и поезжайте, но не один, слышите, вы должны погибнуть или победить! Я много думал о вас.

Его слова становились бессвязными, он все крепче и крепче сжимал Мишину руку. Миша слушал учителя как в тяжелом бреду; на минуту Миша опомнился, взглянул на С.; тот был очень бледен и, видимо, сильно пьян, хотя ни улыбка, ни глаза не выдавали этого.

Начинали расходиться. Хозяин отозвал С. Миша был рад освободиться от него. Он подошел к группе товарищей, среди которой разглагольствовал Второв.

— Браво, Гавриилов, — устроили Мише овацию товарищи.

— Завтра весь город будет говорить о вас. Акеев умет написать.

Миша забыл, что надо улыбаться и благодарить за поздравления; он сел на диван рядом со Второвым, который ласково обнял его за плечи, и, закрыв глаза, прислонясь к спинке дивана, почти не слушал того, что говорили о его медальонах.

— Да вы заснули, друг мой, — тормошил Мишу Второв. — Пора покидать это заведение и перекочевывать в бар.

Миша от нескольких минут забытья как-то стал крепче и веселее. Не совсем твердыми шагами, как, впрочем, и все собутыльники, спустился он с лестницы.

Одевшись, они взялись за руки и, нарушая несколько тишину и порядок, прошли по Морской и Гороховой на Мойку, где близ Красного моста, небольшим садиком и скромным одноэтажным фасадом напоминая уютный барский особняк, сияет гостеприимный «Контан».^{44} В небольших, ярко освещенных комнатах, с бархатными диванами у маленьких столиков, с белыми шторами на окнах, с приветливо улыбающимися прислуживающими мальчиками, с компанией гусар в расстегнутых мундирах, было что-то старомодно-уютное.