Петербургские трущобы. Том 1

Крестовский Всеволод Владимирович

– Что тебе?.. Чего пришел, чего надо?..

– Я к вам… навестить хотел…

– Навестить… Зачем навещать?.. Не к чему навещать!.. Я человек больной, одинокий… веселого у меня мало!..

– Да ведь все ж… я сын вам… повидать хотелось…

– Повидать… а чего видать-то? Все такой же, как был! Небойсь, не позолотился!.. Участие, что ли, показывать?.. Зачем мне это?.. Разве я прошу?.. Не надо мне этого, ничего не надо!..

– Я к вам за делом…

– Да, да! знаем мы эти дела, знаем!.. Денег, верно, надо?.. Нет у меня денег. Слышишь ли: нету!.. Сам без копейки сижу!.. Вот оно, участье-то ваше! Только

из-за денег и участье, а по сердцу не жди.

У молодого человека сдержанно сорвался горький и тяжелый вздох.

– Хоть обогреться-то немного… позвольте, – сказал он, тщетно кутаясь в свое холодное, короткое пальтецо, и видно было, что ему тяжела, сильно тяжела эта просьба.

– Разве холодно?.. Мне так нисколько не холодно, – возразил старик, – и дома не топлено нынче… два дня не топлено.

– Ну, бог с вами… Прощайте, – проговорил юноша и медленно пошел от старика, как человек, которому решительно все равно, куда бы ни идти, ибо впереди нет никакой цели.

Тень чего-то человеческого раздумчиво пробежала по бледно-желтому, неподвижному лицу Морденки.

– Иван!.. Эй, Ваня! вернися… Я уж, пожалуй, чаем тебя напою нынче, – сказал он вдогонку молодому человеку.

Тот машинально как-то повернулся назад и прошел вслед за стариком в калитку грязно-желтого дома.

Высокий человек, неуклонно следовавший за Морденкой еще от самой паперти Спаса, сделал вид, будто рассеянно остановился у фонаря, а сам между тем слушал происходивший разговор и теперь вслед за вошедшими юркнул в ту же самую калитку.

В глубине грязного двора, в самом последнем углу, в который надо было пробираться через закоулок, образуемый дровяным сараем и грязной ямой, одиноко выходила темная лестница. Она вела во второй этаж каменного двухъярусного флигеля, где находилась квартира Морденки. Низ был занят под сараями и конюшней.

– Постой-ка… надо вынуть ключи, – сказал он, остановясь у входа, и достал из-за пазухи два ключа довольно крупных размеров, захвативши их в обе руки таким образом, чтобы они могли служить оружием для удара.

– Лестница темна, неровен час, лихой человек попадется, – пробурчал Морденко и осторожно занес уже было ногу на ступеньку, как вдруг опять остановился…

– Ступай-ка ты, Иван, лучше вперед… а я за тобою.

Молодой человек беспрекословно исполнил это желание подозрительного старика.

– Разве вы Христину отпустили? – спросил он, нащупывая ногами ступеньки.

– Нет, держу при себе… нельзя без человека; уходить со двора иной раз приходится, – пояснил Морденко, отыскивая на двери болт с висящим замком.

– Да где ж она у вас теперь-то?

– А я ее запираю в квартире, пока ухожу – так-то вернее выходит, по крайности знаю, что не уйдет… А тебе-то что это так интересно? – вдруг спросил он подозрительно.

– Так. Вижу, что вы с ключами…

– То-то – «так» ли?.. У вас все «так»… А на свете «так» ничего не бывает.

Он отомкнул сначала висячий замок, а потом другим ключом отпер уже самую дверь и вошел с сыном в темную комнату, откуда пахнуло на них сыростью кладовой, где гниет всякая рухлядь.

Высокий человек, как кошка, неслышно все крадучись за ними, вошел наконец в нижние сени, где плотно прижался к стене. Сюда долетел до него и последний разговор с сыном.

* * *

Растрепанная,

заспанная женщина внесла в комнату сальный огарок.

– А ты зачем палила свечку? Я разве за тем покупаю, чтобы она у тебя даром горела? – обратился к ней с выговором Морденко.

– Чего горела?.. Где она горела?.. И то впотьмах цельный вечер сидишь, – проворчала чухонка.

– А вот я удостоверюсь, вражья дочка, я вот тебя поймаю! Ты думаешь, у меня не замечено? Нет, брат, шалишь!..

И найдя на окне бумажную мерочку с отметиной, Морденко приложил ее к огарку; пришлась враз – и старик успокоился: Христина точно просидела в потемках.

– Поставь-ко самовар нам… обогреться хочу, – сказал он ей более дружелюбным тоном; но Христина не оказала к дружелюбию особенного расположения: это глуповатое, скотски терпеливое существо пришло наконец в некоторое негодование.

У Морденки люди обыкновенно не выживали более двух недель; одна только Христина как-то умудрялась выносить свою пытку уже в течение трех месяцев, да и у ней начинало лопаться терпение. Она находилась чисто в плену, в заточении у Морденки. Уходя рано утром за провизией, он запирал ее на ключ в своей квартире. То же самое было, если шел куда-либо по делу или вечером в церковь, – последнее в особенности хуже всего, так как он запрещал жечь свечку, и несчастная чухонка принуждена была сидеть в совершенной темноте часа два или три сряду. Вырваться и уйти от него было весьма затруднительно, потому что расчетливый старик отбирал обыкновенно паспорт и прятал его в потаенное, ему одному известное, место. Отходы прислуги совершались почти всегда со вмешательством полиции, которая вынуждала наконец Морденку к расчету и отдаче паспорта. Оставаясь один в своей квартире, он становился совершенным мучеником, сидел запершись на все замки, боялся, что кто-нибудь войдет и убьет его, еще больше боялся отлучиться из дому, потому что, пожалуй, ворвутся без него лиходеи в безлюдную квартиру и оберут все дочиста. Тогда он сквозь форточку посылал дворника за майором Спицей, обитавшим в том же самом доме, и умолял найти ему какую-нибудь прислугу. Майор, старый однодомчанин с Морденкой, был, кажется, единственный человек, сохранивший к скупому аскету несколько благоприятные отношения в силу особого обстоятельства, о котором вскоре подробно узнает читатель. Майор обыкновенно брал на себя поручение Морденки и доставлял ему какую-нибудь старую Домну или Пелагею, чтобы эта недели через полторы сменилась, по майорскому же отысканию, какою-нибудь Матреной или Христиной.

Итак, Христина не оказала особенного расположения к дружелюбному тону Морденки.

– Чего тут самовар?.. Лучше печку затопить – третий день не топлена, – протестовала она, – крыс морозим в фатере… жить нельзя… пачпорт мой подавай сюда – уйду совсем!..

– Уйди, уйди; я погляжу, как ты уходить станешь, – кивая головой, полемизировал Морденко.

– Думаешь, не знаю, куда ты в халатишке шатаешься? Христорадничать ходишь, милостыней побираешься!

– Дура, и видно, что дура! – возразил Морденко. – Побираюсь… ну, точно что побираюсь, так ведь это богоугодное и душеспасительное дело, потому – унижение приемлешь! Вот и ты – поругай побольше, а я со смирением выслушаю; тебе-то – мучение вечное, а мне – душе своей ко спасению.