Петербургские женщины XVIII века

Первушина Елена

Возможно, истинной причиной деформации костного таза у великой княгини был рахит или костный туберкулез — две широко распространенные в XVIII веке болезни, а вмешательство «костоправа», если оно и было, только усугубило положение.

Вероятно, вас заинтересовала личность Екатерины Михайловны Румянцевой, которую Екатерина II называет «лучшей в городе бабкой». Но, к сожалению, никаких сведений о том, где, когда и у кого графиня обучалась повивальному искусству, мне обнаружить не удалось. Однако ее биография и примечательна и без этой информации. «Большая биографическая энциклопедия» сообщает о ней следующее: «…дочь знаменитого сподвижника Петра, фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, от брака его с Татьяною Борисовною Куракиной и родная сестра полководца времен Екатерины II князя Николая Михайловича Голицына…

Проживая в доме своих родителей, княжна получила хорошее для того времени образование, владела хорошо французским языком, знала также и немецкий, но хуже. О детстве и молодости ее сведений не имеется; известно только, что, имея 34 года, она вступила в брак с графом Петром Александровичем Румянцевым, в то время известным, впрочем, более различными неблаговидными своими приключениями, не безызвестными

даже Императрице Елисавете Петровне: свою громкую боевую славу он приобрел гораздо позднее, а в 1740-х годах он был только очень молодым полковником (благодаря своему отцу), имел небольшие средства, мог сделать блестящую карьеру в силу служебного положения возведенного в графское достоинство родителя своего, был красив собою, умен, любим женщинами и т. д. Все это делало молодого Румянцева желательным женихом для молодой княжны, которая обладала очень привлекательной наружностью, была умна, владела немалым состоянием и обширными, притом родственными, связями. Можно предположить, что княжну, по обычаям того века, не много расспрашивали о ее чувствах к будущему супругу — и родители обеих сторон, по взаимным переговорам, заключили в 1748 году брак своих детей, оказавшийся вскоре же неудачным… Граф и после супружества не воздержался от различных увлечений и приключений, которые вскоре привели к тому, что он совсем покинул супругу, оказавшуюся на деле образцовою, попечительною матерью, прекрасною, рассудительною хозяйкою, отлично управлявшею хозяйством, и притом верною и любящею супругою, добивавшеюся если не до самой своей кончины, то очень долго совместного супружеского житья с мужем „так, как жила первые годы“… Супруги Румянцевы жили согласно; вскоре у них родилась дочь, прозывавшаяся Танюша, но рано умершая, а затем родился сын Михаил — в 1750 году, потом Николай — в 1754, и Сергий — 17 марта 1755 года, чрез одиннадцать месяцев после рождения Николая. Вскоре после этого возникла в Европе Семилетняя война, на которую отправился и молодой гр. П. А. Румянцев. Война окончилась для него благополучно, и в продолжение ее он был произведен из полковников прямо в генерал-аншефы, прославился взятием Кольберга и вместе с тем возымел намерение остаться в Данциге; он писал супруге, что болен, намерен оставить службу, а на самом деле, забыв супругу и детей, увлекся какою-то обывательницею Данцига и намеревался ехать с нею за границу, на воды, на что требовал от жены денег. Супруга денег не дала и отвечала рядом писем, в которых упорно отстаивала свои права супруги, упрекала мужа в неверности, напоминала ему о детях и т. д. Граф, отдавая своей супруге должную справедливость за попечение о детях и о хозяйстве, в то же время всячески бранным образом писал ей, что видеть ее не желает. Прибыв в Петербург в 1762 году, он не сообщил ей о своем приезде, и графиня, стороною узнав о возвращении мужа в отечество, продолжала ему писать о совместной жизни, тем более необходимой, что дети подрастали, необходимо было давать им образование, средств же на это было недостаточно вообще, а при житье на два дома — еще затруднительнее иметь таковые. Она в каждом письме писала мужу о его детях, надеясь тем возвратить его к себе, но все это оставалось без успеха. Она даже предлагала ему жить в одном помещении только для видимости, pro forma, в отстранение разных толков и пересудов, но граф не соглашался и на это. К сожалению, письма самого графа П. А. Румянцева к его супруге до сих пор неизвестны: не только не напечатаны, но неизвестно, хранятся ли где-либо.

С назначением графа П. А. Румянцева в 1765 году правителем Малороссии супруга его отправилась также в Глухов, — в то время местопребывание правителя Малороссии, — чтобы не подать повода к разным толкам об отношениях ее к супругу, который сам в 1765 и 1766 году почти не бывал в своей резиденции и находился в разъездах то по вверенной ему Малороссии, то в Петербург, то в Буртнев (его имение в Лифляндии). Графиня скучала, много писала своему мужу и, наконец, покинув Малороссию в начале 1767 года, возвратилась в Москву. С этого времени по день своей кончины в 1779 году она состояла только в переписке с супругом. Она, по-видимому, уже потеряла надежду жить вместе с ним и писала ему преимущественно о хозяйственных делах, о детях и об их обучении, что всецело оказалось возложенным на нее одну: отец вовсе этого не касался… По мере того как сыновья ее подрастали, являлась для графини новая забота — об определении их на службу… Но еще ранее этого графиня была принуждена покинуть родную Москву: будущий Наследник престола, Великий Князь Павел Петрович достиг уже возраста для вступления в брак, и в супруги ему была избрана Принцесса Гессен-Дармштадтская, позднее получившая, при святом крещении имя Наталии Алексеевны. Встретить Принцессу в Москве в 1773 году назначена была… графиня Екатерина Михайловна, которую Екатерина II встречала и ранее. Графиня исполнила возложенное на нее поручение — и в день бракосочетания Великого Князя, 15 августа 1773 года, была пожалована в действительные статс-дамы и назначена гофмейстериною при малом дворе Великого Князя… По возвращении в Петербург в 1775 году она продолжала переписку с мужем, просила его о совместном сожитии, хотя только pro forma, и сокрушалась до слез, получив от него решительный в этом отказ. Она твердо решилась уже в это время оставить двор, почитая тягостным для себя сопряженные с ее должностью беспокойства. Но неожиданная кончина от неблагополучных родов Великой Княгини 15 апреля 1776 года удержала Румянцеву от исполнения ее намерения. Императрица была безмерно довольна понесенными ею при этом трудами и беспокойствами, убеждала ее остаться при дворе хотя бы на год и заявила, что коль скоро Великий Князь увидит свою невесту, то ей, Румянцевой, необходимо будет ехать со свитою встречать ее в Мемеле. Румянцева согласилась исполнить желание Императрицы… По прибытии с невестою в Петербург графиня продолжала отправлять при малом дворе обязанности гофмейстерины. Великий Князь составил своей супруге особую инструкцию, по которой предлагалось ей предоставить графине Румянцевой полную свободу относительно прислуги и других мелких домашних распоряжений, даже относительно гардероба Великой Княгини, и никогда не допускать, чтобы ей жаловались на супругу фельдмаршала, и т. д. Пребывая при дворе, графиня

часто писала своему супругу, пребывавшему в Малороссии, сообщала ему придворные события, разные слухи и новости при дворе, а также о своем неудачном хозяйстве в деревнях, о невыгодной поставке вина в казну, о постройках и т. д. Но она не покидала мысли удалиться от двора, несмотря даже на богатые подарки, полученные ею при крестинах 21 декабря 1777 года первого сына Великого Князя — Александра. В начале 1778 года она уже формально просила увольнения от двора, воображая, какую блаженную жизнь будет вести в Кайнарджи — имении Румянцева под Москвою. Их Высочества не дали никакого ответа на ее просьбу об увольнении, но прислали графа Николая Ивановича Панина уговаривать ее остаться при дворе; однако, „он тщетно мучил ее сладкоглаголанием“; затем Великая Княгиня убеждала ее остаться, делая разные препозиции и обещания, но, видя непреклонность графини, приняла от нее письмо к Ее Величеству с изложением просьбы разрешить ей покинуть двор…

Удалившись от двора, графиня Е. М. Румянцева ни разу более не была в Петербурге. Она проживала зимою в Москве, очень скромно, имея небольшой круг знакомых — и то по преимуществу из ближайших ее родственников… Она по-прежнему продолжала писать своему мужу и описывала ему о том, как сооружает церковь в Кайнарджи, как строит оранжерею, переделывает мельницу, роет пруды, выписывает холмогорских коров, волов из Малороссии для полевых работ и т. д… Она не упускала случая прикупать близлежащие земли по дешевой цене, если продавали сходно, и, сообщая об этом супругу, просила у него денег на подобные покупки. Она часто ездила по другим, принадлежавшим ей деревням близ Москвы, описывала их хозяйственное состояние, писала, что в одной устроила фабрику для выделки трипа, в другой — обучает ткать ковры и т. д. <…> Уже с половины 1778 года графиня начала недомогать: у нее часто болели глаза, без очков она не могла ничего читать или писать; часто хворала лихорадкою, а потом у нее появилась, по словам доктора, какая-то скорбутика (ипохондрия, меланхолия. — Е. П.). Эта болезнь заставила ее пробыть долго в Кайнарджи, и только в половине ноября 1778 года она переехала в Москву и еще 27 декабря писала своему супругу; она скончалась 22 августа 1779 года в Москве, на 55-м году жизни; погребена в Донском монастыре».

* * *

Название «повитуха» происходит от слова «повить» — обвить, обернуть новорожденного ребенка пеленками, которые в XVIII веке так и назвались «свивальники».

Сразу после рождения ребенка повитуха должна была «долепить» его тело: выпрямить спину, руки и ноги, «скруглить» головку и закрепить полученный результат, туго запеленав ребенка свивальниками в позе «солдатиком». Это считалось необходимым для формирования правильной осанки.

Вот что писала английская повивальная бабка Джейн Шарп в 1671 году: «Заверните его в мягкие ткани и положите в колыбельку, но, когда пеленаете, проследите, чтобы все было в порядке, нигде ничего не загибалось и не было складок; младенчики очень хрупкие, и как вы их спеленаете, такими они вырастут, прямыми или скрюченными».

Опасение было справедливым: при широкой распространенности рахита кости младенца действительно легко могли искривиться. Однако «лечение» только ухудшало дело — неподвижность способствовала развитию рахита.

Между ножек прокладывали плотную фланелевую пеленку, после чего обматывали его тело полоской ткани, шириной около 7 сантиметров. Поверх накидывали одеяльце.

Бюффон писал: «Едва ребенок вышел из чрева матери, едва получил свободу двигать и расправлять свои члены, как на него налагают новые узы. Его спеленывают, укладывают с неподвижною головою, с вытянутыми ногами, с уложенными вдоль тела руками: он завернут во всякого рода пеленки и перевязки, которые не позволяют ему изменить положение. Счастье его, если он не стянут до того, что нельзя дышать, и если догадались положить его на бок, чтобы мокроты, которые должны выходить ртом, могли стекать сами собою: иначе он не имел бы возможности повернуть голову на бок, чтобы способствовать их стоку».

Ему вторит уже знакомый нам Ричардсон устами благоразумной Памелы: «О, как часто у меня болело сердце, когда я видела бедных детишек завернутыми и спеленутыми в десять слоев; одеяльце на одеяльце, сверху накидка; ребенок даже не может повернуть шейку; голова, словно у юного папы Римского, совершенно безо всякой на то необходимости покрыта тремя слоями ткани; ручки и ножки, вместо того чтобы легко двигаться — именно то, что мы должны поощрять — выпрямлены… Он спеленут, завернут, и лежит, бедняжка, на коленях у няни — несчастный маленький связанный пленник».

Свивальники закреплялись французскими булавками (английские были изобретены позже), которые часто впивались в тело младенца. Пеленки меняли не чаще чем раз в 12–24 часа, причем описанные не стирались, а только высушивались. Считалось, что «ношенные» пеленки мягче.

Спеленутого ребенка привязывали к колыбели и накрывали несколькими одеялами, т. к. боялись переохлаждения. Колыбель часто накрывали темно-зеленым пологом. На ночь колыбель могли брать под полог «взрослой» кровати для защиты от сквозняков.

Крестины были первым торжественным праздником в жизни ребенка. Для них шили специальные «комплекты», в которые могли входили пеленки, чепчики, нагрудники, рубашечки, съемные манжеты к ним, воротнички, косынки и т. д. «Крестильные одежды» были особо нарядными, шились из тонких тканей, вышивались и отделывалось кружевом. Дворяне старались залучить в «восприемники» людей как можно более знатных и приближенных к трону, ведь крестные отцы и крестные матери позже становились покровителями ребенка и могли (при удачном выборе) помочь ему с карьерой или замужеством.

До шести месяцев ребенка купали каждый день, позже — раз в неделю. Купание сочетали с массажем, который должен был поддерживать «выправленную осанку». Так как боялись переохлаждения, то купали в горячей воде, вплоть до ожогов.

Если у ребенка развивался рахит, то его подвешивали на вожжах, пропущенных под мышками для «выпрямления». К ногам могли привязывать свинцовые ботинки. С шести месяцев детей переставали пеленать и начинали одевать в жесткий матерчатый корсет.

Эти обычаи жестко критиковали создатели первых трактатов о воспитании Джон Локк и Жан-Жак Руссо. Их книги выходят в середине XVIII века и быстро меняют устоявшиеся ритуалы ухода за младенцами.