Петербургский рыцарь

Монсиньи Жаклин

Батистина вскочила на ноги. Ее длинная ночная рубашка волочилась за ней до одеялу. Под восхищенным взором Элизы она принялась скакать по кровати: служанку гораздо больше беспокоил ночной кошмар девочки, чем ее манеры Батистина выпрямилась и, приподняв полог, зашептала:

— Жанна-Антуанетта, Жанна-Антуанетта, ты еще спишь?

Очаровательная головка с каштановыми кудрями и золотистыми глазами просунулась между полотнищами соседней кельи и улыбнулась.

— А ты еще и шутишь, Батистина. Ты же сама нас всех разбудила; это я побежала за матерью Марией-Мартой. Что с тобой случилось?

— Мне приснилось, что мои братья умерли, и я больше никогда их не увижу, и не увижу ни доброго Федора, ни моего дорогого Ли Кана, ни Жоржа-Альбера, ни Грегуара.

О! Жанна-Антуанетта, как мне иногда хочется убежать и присоединиться к ним! Здесь все такие скучные, кроме тебя, конечно! Раньше, когда с нами была мама, мы так здорово веселились вместе!

По нежной, словно кожица персика, щечке девочки скатилась слеза. Жанна-Антуанетта взяла Батистину за руку:

— Но ведь ты регулярно получаешь письма от своих братьев, их привозит курьер вместе с почтой из России, и они всегда сообщают тебе хорошие новости.

— Да, Жанетта, но сегодня ночью я видела… О! Это ужасно, я видела Флориса, моего Флориса, и у него из спины торчала шпага, а у Адриана было перерезано горло, это было ужасно, а еще там была отвратительная женщина, и она смеялась… смеялась…

Жанна-Антуанетта внимательно разглядывала свою маленькую подружку. Она очень любила Батистину, но чувствовала, что та совершенно не похожа ни на нее, ни на остальных их товарок, и сама не знала, почему. Когда Флорис и Адриан поместили свою сестру в этот пансион, девочки тотчас подружились. За последнее время они очень выросли, хотя и не успели еще окончательно превратиться в молоденьких девушек; они пребывали в том странном подростковом возрасте, характерными признаками которого являются безграничная мечтательность, приглушенное хихиканье, тонкие худые руки, маленькие, еще несформировавшиеся груди, блестящие глаза и страсть к бесконечным душевным излияниям.

— Однако все к лучшему, — продолжала Батистина, — печаль моя прошла, и мы скоро увидим короля и королеву. Ты только представь себе, Жанетта! О! Король… Флорис рассказывал мне о нем; Ли Кан называл его Солнечным Султаном.

И обе девочки прыснули от смеха.

— Какое платье ты наденешь, Жанетта? — спросила Батистина.

Монастырь урсулинок был самым роскошным пансионом для девочек, его воспитанницы имели право держать слуг и, разумеется, могли не носить монашескую одежду.

— Мама приказала сшить мне платье из голубого тканого атласа с «падающим воланом» и рукавами «а ля пагода», тоже с воланами, но ведь ты знаешь, я бы хотела настоящее черное платье, украшенное белыми кружевами, как теперь принято для представления при дворе. А мама говорит, что я еще слишком молода для такого платья. Впрочем, — вздохнула девочка, — надеюсь, что я когда-нибудь наконец состарюсь. А что наденешь ты?

— О! У меня есть платье с «блондами» [12] и воротничок с газовыми оборками, — печально произнесла Батистина. Для своего возраста она была весьма рассудительна и не хотела просить денег у господина Шабу, управляющего Мортфонтеном: четыре тысячи ливров, которые братья платили за ее пансион, были весьма обременительны для кошельков молодых людей. Маленькая Жанна-Антуанетта Пуассон, напротив, была из недворянской, но очень богатой семьи, которая ни в чем ей не отказывала… ни в чем, кроме черного платья с белыми кружевами…

12

Шелковые кружева кремового цвета. — Прим. автора.

— Мадемуазель Батистина, мне надо причесать вас, иначе ты никогда не будешь готова и мать Мария-Марта будет нами недовольна, — ворчала Элиза.

Жанна-Антуанетта рассмеялась.

— Вечно твоя старая нянька смешит меня своими «вы» и «ты». Как и ты, она чувствует себя в монастыре не в своей тарелке. Вы действительно странная семейка. Вот мне, например, совсем не трудно говорить тебе ты, когда мы с тобой вдвоем, и вы, когда рядом стоят сестры-наставницы.

— Правда,

тут ты просто неподражаема, — согласилась Батистина, но я — совсем другое дело. Раньше, когда была жива наша мама, мы все были свободны; вместе с братьями мы делали все, что хотели, и говорили все, что приходило нам в голову. Подумать только, я скоро увижу Флориса и Адриана. О! Мой Флорис, как бы я хотела сейчас быть с тобой. Знаешь, мы часто играли в волшебный город, о котором рассказывается в одной украинской легенде. Флорис садился на гору Мудрости Господней, Адриан спускался в долину Отваги Ангела, а я шла по мосту Чистоты. Так мы окрестили разные уголки в парке Мортфонтена; потом мы решили построить «золотые ворота», но через них можно было проходить только тогда, когда у тебя было чистое сердце, иначе алмазная стрела пронзала тебе душу.

— А дальше, что было дальше? — спросила Жанна-Антуанетта, открыв рот от изумления; ноздри ее трепетали, она была захвачена рассказом Батистины.

Девочка хотела продолжить свой рассказ, но у нее не осталось времени: Элиза схватила ее за руку и ворчливо произнесла:

— Ты неисправима, но мне все же надо тебя причесать, голубка моя, иначе мать Мария-Марта рассердится на нас обеих.

Достойная Элиза пребывала в постоянном страхе вызвать неудовольствие сестер, начиная с настоятельницы и заканчивая привратницей. Казалось, что с возрастом на старую няньку, воспитавшую два поколения семейства Вильнев-Карамей, начала снисходить благодать. Не было ни одной службы, ни одной вечерни, ни одной заутрени, которую бы она пропустила; она пела громче, чем сама настоятельница, а ее зычный голос, читающий наизусть молитвы, перекрывал голоса послушниц. Одним словом, Элиза, никогда не бывшая особенно набожной, восхищалась монастырской жизнью и не без суетного тщеславия предавалась мечтам о том, как на старости лет будет носить головной убор сестры-послушницы. В самых же сокровенных своих мечтах она даже видела себя, гордую и неприступную, облаченную в высокий чепец, платье и безупречно белый нагрудник урсулинки.

— Ай! Ты делаешь мне больно, — взвизгнула Батистина, в то время как Элиза, вооружившись огромной щеткой, пыталась уложить ее непокорную шевелюру ровными локонами «а ля шнурки». Золотистые волосы создавали настоящий ореол вокруг озорного личика девочки.

«Она будет самой красивой, — подумала Элиза, — ах, бедная моя маленькая голубка! К счастью, я рядом с тобой, иначе как бы тебе было одиноко, пока твои братья скитаются по свету. Ох ты, Господи, не иначе, как сам демон вечно толкает их… Куда? Господь знает… Как они похожи на госпожу графиню, ведь с виду та тоже была сущий агнец. Но этой малышке найдут достойного мужа, и никто никогда не узнает тайны ее рождения. И пусть меня разрежут на части, пусть затолкают эти куски в кадушку с солью — даже если святой Николай не придет спасти меня, я все равно никому ничего не расскажу».

Вдохновленная перспективой мученичества, Элиза с еще большим остервенением принялась расчесывать волосы Батистины. Час спустя все юные воспитанницы в боевом облачении собрались в большом зале монастыря урсулинок, украшенном огромным распятием отнюдь не в духе янсенистов. Достойные сестры пытались навести порядок в своем пастырском стаде, но безуспешно: девочки лихорадочно перешептывались и хихикали. Со сдвинутым набок островерхим чепцом и прыгающими на поясе четками мать Мария-Марта отдавала последние приказания:

— Помните, юные дамы, что вы ни в коем случае не должны падать в обморок. Не вздумайте забыть о реверансе, если их величества будут столь добры, что взглянут отдельно на кого-либо из вас. А если их величества окажут вам особую честь и обратятся с вопросом, отвечайте со всей подобающей скромностью, что послужит величию нашего монастыря, и…

Батистина подмигнула Жанне-Антуанетте и прошептала:

— Знаешь, я ничего не имею против нашей матери Марии-Марты, но уж очень она скучна; целый месяц твердит одно и то же, мы все уже наизусть выучили… Но что с тобой, отчего ты так бледна?