Петербургский рыцарь
Шрифт:
— Да, сир, это мои братья.
— Значит, мадемуазель де Вильнев-Карамей, вы прекрасная наездница, это очень хорошо. А как у вас с остальными дисциплинами?
— Сир, — качала Батистина; к ней быстро вернулась ее обычная самоуверенность, — я не сильна ни в пении, ни в танцах, ни в прочих рукоделиях, которыми обычно развлекаются маленькие девочки.
— Однако вы еще не так давно играли в куклы, мадемуазель, — поскрежетала зубами Полина, никогда не любившая Батистины; она находила, что король слишком любезен с этой невоспитанной девочкой.
— Да, вместе с моим братом Флорисом мы расстреливали их, госпожа маркиза, — задорно отвечала Батистина; подобная дерзость в устах двенадцатилетней девочки звучала неожиданно.
При
— Ваше величество, мадемуазель Вильнев-Карамей — настоящий сорванец. А вот мадемуазель Пуа…
— Оставьте, матушка, — перебил ее король, — дайте ей сказать. Она меня забавляет… А чем бы вам хотелось заниматься в монастыре, мадемуазель?
— О, сир, — отвечала Батистина, опьяненная славой и чувствуя себя теперь совершенно уверенной, — мне бы хотелось, чтобы у нас были уроки фехтования, стрельбы из лука, из пистолета, а, главное, чтобы нас научили травить оленей.
Настоятельница содрогнулась от ужаса, сестры-урсулинки закачали головами в остроконечных чепцах с вуалями. Король разразился своим хрипловатым смехом; ответ пришелся ему по сердцу. Он обернулся к Полине:
— Этот ребенок прав, девушек всегда обучают всяким глупостям, которые им никогда не пригодятся. Так, например, моя дорогая, если бы вас лучше учили верховой езде, вы могли бы сопровождать меня на охоте верхом. Отныне, мать-настоятельница, мы желаем, чтобы в пансионе урсулинок в Пуассии девушек обучали владению оружием и великому искусству охоты.
Тревожно зашелестели чепцы сестер, охваченных паникой.
— Нам будет приятно, мадемуазель де Вильнев-Карамей, если через несколько лет вы будете представлены нашему двору, скажите это своим братьям. И… кто это прелестное дитя? — спросил король, с интересом разглядывая Жанну-Антуанетту.
Мать-настоятельница раскрыла рот, чтобы ответить, но Батистина опередила ее:
— Это моя подруга, мадемуазель Ле Норман д’Этиоль, сир.
Мать-настоятельница даже поперхнулась от возмущения; это уж слишком! Король улыбнулся своей чарующей улыбкой, словно понял маневр Батистины, и проговорил:
— Прекрасное имя, мадемуазель, такое же, как и ваше очаровательное личико. Мы запомним его.
Жанна-Антуанетта густо покраснела и вместе с Батистиной склонилась в глубоком реверансе. Когда обе девочки поднялись, король и его свита уже направлялись к выходу из монастыря. Визит был завершен.
Батистина и Жанна-Антуанетта ожидали наказания за свое «дерзкое» поведение, «недопустимое для воспитанных молодых особ». Но бедная настоятельница, слишком измученная этим ужасным утром и впечатлением, невольно произведенным на нее двумя девочками, единственным, удостоившимся внимания короля, удалилась, чтобы помолиться Господу или предаться заслуженному отдыху. Девичий рой мгновенно облепил обоих героинь дня; Батистина гордо взглянула на Жанну-Антуанетту, а та в ответ заговорщически подмигнула ей. Она была уверена, что сегодня утром одержала важную победу. Веснушки маленькой Фондодеж буквально позеленели от ярости; воспользовавшись этим, Батистина, проходя мимо, наступила ей на ногу, довершив тем самым поражение противницы. Весь оставшийся день в монастыре звучали песнопения, раздавалась милостыня, служились мессы за здравие короля и королевы. При всем при этом исповедник стыдливо старался не упоминать имени мадам де Вентимиль. После торжественной трапезы девочки наконец получили разрешение погулять: они вышли во внутренний дворик, закутанные в теплые палантины из куньего или беличьего меха и покрыв головы мантильями. Батистина и Жанна-Антуанетта, как обычно, побежали в глубь сада, к хижине с инструментами старичка-садовника, отца Дельфена. Добряк садовник куда-то вышел, и две маленькие плутовки решили воспользоваться этим, чтобы залезть туда, куда им строжайшим образом запрещалось лазить: взяв лестницу, они забрались на ветхую крышу и принялись наблюдать за дорогой, ведущей в
— Ах, Жанетта, помнишь, какую рожу скорчила мать-настоятельница, когда я сказала, что ты — мадемуазель Ле Норман д’Этиоль?
Жанна-Антуанетта взяла ее за руку:
— Ты спасла меня, Батистина, я этого никогда не забуду.
Расчувствовавшись, они обнялись, но тут внимание их привлекли три разбитые телеги, влекомые жалкими клячами. Рядом с телегами шла пестрая, всклокоченная толпа, состоящая из мужчин, женщин, детей, собак и коз. В колымагах навалом лежали самые невероятные вещи, сидели женщины, кормящие новорожденных младенцев, и ветхие старухи, не способные передвигаться самостоятельно. Жанна-Антуанетта и Батистина с любопытством разглядывали эту разношерстную толпу; она совершенно не пугала их. Внезапно одна из женщин, с глазами, горящими, словно уголья, подняла голову и заметила девочек. Она подошла к стене и, улыбаясь, произнесла:
— Если у вас есть золотая монетка, маленькие барышни, я могла бы погадать вам.
Подружки растерянно переглянулись: они никогда не имели при себе денег, однако умирали от желания узнать, что же нагадает им цыганка. Женщина поняла их смятение, и, указав пальцем на их меховые накидки, предложила:
— Дайте мне ваши плащики, и в обмен я расскажу, что ожидает вас в будущем.
Девочки, ежась от холода, радостно сбросили ей плащи. Цыганка махнула рукой, и одна из повозок подъехала поближе; цыганка забралась на нее, чтобы находиться с ними на одном уровне. Сморщенная, пожелтевшая старуха, скорчившаяся в глубине колымаги, пронзительным взором смотрела на усевшихся на коньке крыши девчушек; на ее лице древней мумии жили только глаза. Батистина и Жанна-Антуанетта внезапно почувствовали себя неуверенно в столь непривычной близости от цыган. Молодая цыганка начала нараспев:
— Ты, прекрасная блондинка, будешь очень богата, твой муж будет очень красив и у тебя будет много детей, а ты, красавица…
— Постой, Зингара, — внезапно вмешалась старая цыганка, мгновенно выпрямившись и явив гибкость тела, которую было совершенно невозможно предположить у женщины ее возраста, — помолчи, я вижу, как звезда сияет над головами этих детей.
Непонятная тревога все больше охватывала Жанну-Антуанетту и Батистину: цыганки совершенно заворожили девочек. Старуха взяла их руки и обратилась к Жанне-Антуанетте:
— Тебе, крошка, будут завидовать все женщины, ты станешь почти королевой, а ты, дитя мое, — продолжала она, обращаясь к Батистине, — ты пересечешь океан. О! Нелегкой будет твоя судьба… и ты смогла бы подняться так же высоко, как и твоя подруга… я тоже вижу корону… не захочешь ли ты ее? Ах! Я вижу человека, которого ты полюбишь, он рожден подле трона… не понимаю… он далеко, очень далеко… ему грозит опасность, все время грозит опасность… о! все смешалось.
Старуха выпустила руки девочек, немного разочарованных тем, что все так быстро кончилось.
— Кто вы и куда едут ваши повозки, добрая женщина? — осмелев, спросила Батистина.
— Ах, девочка, мы все время в дороге. Богу было угодно, чтобы люди моего племени вечно были в пути. Мы идем далеко, очень далеко, на восток, туда, где зимой пустынная земля покрывается льдом, а летом обжигающим песком.
Батистина и Жанна-Антуанетта переглянулись, удивленные столь странным ответом. Сидевший на козлах мужчина издал пронзительный свист, и колымага загрохотала по дороге, увозя с собой обеих цыганок. Зазвонил монастырский колокол. Батистина первой спустилась с крыши и закричала Жанне-Антуанетте: