Петербуржский ковчег
Шрифт:
— Это с непривычки, — Аполлон остался стоять.
— Вот видишь, Миша, — обратился Федотов к художнику. — А ты с непривычки упал на пороге...
Холстицкий стушевался, но возражать не стал. Доктор Федотов кивнул Аполлону:
— Ежели все-таки вам станет дурно, постучите себе слегка вот здесь... — он показал большим пальцем на трупе место в верху живота. — Тут, знаете, нервное сплетение... Быстро придете в себя...
И он начал пилить...
Не то пила была мастерски заточена, не то замороженное тело так легко пилится, анатом сделал всего несколько резов, — а уж распилил бедро чуть выше колена. Не останавливаясь, он сделал еще несколько резов и отделил
— Вот, смотри!... Здесь, здесь и здесь... все одна мышца — стройная. Видишь, как крутится! Это надо показать... Хоть грамотно, хоть нет, но чтобы было понятно человеку несведущему в анатомии. Вот, нашему гостю, например...
Холстицкий взялся за кисти. Федотов какими-то веселыми глазами посмотрел на Аполлона:
— Все хорошо, молодой человек?.. Тогда идем дальше...
Получив утвердительный ответ, анатом подхватил свою страшную пилу и принялся пилить у трупа голову — по надбровным дугам к вискам и еще ниже, к затылку. Голова нависала над краем стола и пилить было удобно, да и сноровка у Федотова была, — должно быть, процедуру эту он проделывал не первый раз.
Сделав надпил черепа по периметру, Василий Иванович отложил пилу и взялся за долотце.
Осматривая острие на свет, сказал:
— А госпожа Милодора, значит, еще не приехала... Иначе нам не видеть бы вас здесь, Аполлон Данилович...
— Почему вы так заключили? — Аполлон ни-как не ожидал, что будет разговаривать здесь, при этих ошеломляющих манипуляциях доктора, о Милодоре. — Разве я похож на открытую книгу?..
— Все, у кого неспокойно на сердце, похожи на открытую книгу. А уж особенно те, у кого в сердце нежное чувство. Простите, конечно, что я об этом заговорил...
Аполлон пожал плечами и промолчал. Господин Федотов попробовал острие долота пальцем и удовлетворенно хмыкнул:
— Надо быть слепым, молодой человек, чтобы не видеть вашего трепетного отношения к Милодоре. Но, поверьте, ваше чувство нельзя назвать безответным. Со стороны это хорошо видно. Правда, Михаил?..
Художник вздохнул:
— Увы, на меня Милодора и не взглянула. Федотов продолжал:
— Все у вас будет хорошо, Аполлон Данилович. Это вам даже Настя сказала. Помните?..
— Она немного странная девочка, — кивнул Аполлон.
— А госпожа Милодора... — доктор с минуту примеривался долотом к надпилу. — Ей, должно быть, понадобилось побыть немного одной: заглянуть внутрь себя, одуматься, взвесить. Знаете ведь, как это бывает... Настоящее чувство приходит не каждый день...
Острием долота Федотов подцепил крышку черепа и нажал на рукоятку. Крышка отскочила со звонким треском, очень напоминающим треск скорлупы ореха, и обнажился розовато-серый мозг, опутанный прозрачной оболочкой, как паутинкой. В бороздках между извилинами можно было рассмотреть что-то вроде сукровицы... С какой-то не совсем приличествующей моменту нежностью, а может, с почтением Федотов погладил ладонью обнаженный мозг.
У Аполлона было сейчас такое странное чувство, будто доктор Федотов анатомирует не чье-то постороннее тело, а именно его, что именно ему — Аполлону — доктор распилил сейчас голову и рассматривает его мозг, и прочитывает его мысли — тайные, заветные — мысли, которые Аполлон и сам от себя прятал, ибо даже не смел надеяться... на то, что оказал на Милодору столь сильное впечатление...
О как приятны Аполлону были
Федотов даже не попробовал вытащить мозг; должно быть, требовалось немало времени, чтобы мозг оттаял.
Доктор сказал:
— Вы, Аполлон Данилович, произвели на нее сильное впечатление...
При этих словах Аполлон невольно вздрогнул: будто лекарь, действительно, перебирал его мысли. Но Федотов не заметил реакции Аполлона, поскольку рассматривал в данную минуту мозг.
Федотов с задумчивым видом продолжал:
— Я думаю, это понял и граф Н. Не случайно он почти перестал появляться в доме. Умный человек. Понимает, как она молода... как вы молоды.
Поддержал ее в трудное время, а теперь отходит. Благородно, знаете... А между тем он наверняка без ума от Милодоры. Разве можно быть от нее не без ума?.. Теперь вот вы, Аполлон Данилович... Уж простите, что я затеял этот разговор!... Поддерживайте Милодору. Она слишком хрупкое создание — легко сломать. Мечтает о прекрасном будущем для всех людей — в то время как каждый только и думает что о себе... Аполлон сказал:
— Ах, если бы ваши слова оказались правдой!... — он не устыдился своей искренности.
Лекарь, переглянувшись с художником, улыбнулся:
— Самое время напомнить истину: когда стрела амура ранит сердце, глаза закрываются.
Миша Холстицкий сказал:
— Вокруг Милодоры крутились знатные женихи — графы да князья. Она оставалась к ним равнодушна — это было видно. Получили от ворот поворот и теперь они — ее враги. Не мечтайте о легкой жизни, Аполлон Данилович...
— Посмотрим, посмотрим, как все сложится! — перебил Федотов. — Не будем докучать молодому человеку наставлениями, — и, повернувшись к трупу, доктор снова провел по поверхности мозга рукой. — Поговорим и о других вещах вечных... Вот мозг... — при этом Федотов совершенно преобразился; он любил предмет, о котором сейчас говорил. — У мужчины и женщины мозг одинаков. Но один мозг мыслит себя мужчиной, другой — женщиной... Мозг разных людей по-разному отражает окружающий мир — с тою примерно разницей, с какой один человек отличается от другого. Как вам эта идея, господа?.. В природе человека, согласитесь, много загадок... Кстати, одна из них — любовь... Много загадок в самом явлении жизни, — Федотов, задумавшись, взялся поправлять ланцет о камень-гладыш. — Когда ненастье меняется на вёдро, когда поворачивается ветер, смерть начинает опять снимать свою жатву... Почему?.. Я думаю, в явлении смерти не меньше загадок... Ты рисуешь, Миша?
— Говори, говори... — отозвался Холстицкий. — Ты мне не мешаешь.
Федотов кивнул на тело, распростертое на столе:
— Прежде чем резать, всегда надо трижды убедиться, что перед тобой труп. Иначе может случиться то, что случилось с аббатом Прево. Чем не загадка?
— Какая же? — Холстицкий ловко накладывал краски на бумагу, он не ошибался: всякий раз с ходу выбирал нужный цвет; он сейчас был не столько художник, сколько опытный ремесленник.
— С аббатом в деревне случился обморок. Да такой странный обморок, что ни дыхания, ни сердцебиений... Местный лекарь, сочтя аббата умершим, взялся вскрывать его. А аббат в момент вскрытия возьми да и очнись. Увидел свой разрезанный живот и испустил дух — на сей раз по-настоящему... А еще сколько раз бывало — хоронили людей заживо, не разобравшись... — лекарь надрезал ланцетом внешнюю оболочку мозга, из надреза проступила кровь (труп оттаивал потихоньку). — А потом, когда эксгумацию делали зачем-то, обнаруживали останки то на боку, то на животе...