Петька Дёров(изд.1959)
Шрифт:
Петька, в полушубке, в больших валенках, сидел рядом с дедом. А тот, потрясая в воздухе кнутом, то и дело покрикивал на коня.
— Но, холера, шевелись! Скорей дело сделаем, — скорей дома будем. Правда, милок?
И дед хлопал Петьку по плечу.
Узкая дорога вилась по лесу. Под тяжестью снега узорные лапы елей свисали до земли, иногда задевая ехавших и осыпая их пушистыми хлопьями.
— Красота-то какая! — говорил дед Игнашка, показывая кнутовищем на заснеженные деревья. — Ну-ка, милок, возьми вожжи.
Ловко свернув
— Деда! Вроде тряпки какие-то горят.
Дед Игнашка взглянул на Петьку, осмотрелся и спокойно ответил:
— Дурачок беспонятный. Это же табачок пахнет. Табачок-то на редкость крепкий нынче удался.
И он невозмутимо затянулся козьей ножкой, с удовольствием вдыхая едкий дым.
С разговорами так и доехали до деревни Марьино. Найдя нужного человека, дед, не выпрягая лошадь из дровней, завел ее в сарай, подкинул сенца. Хозяин сразу уложил в сани полмешка овса, в дороге лошадь подкормить, а затем позвал деда с Петькой в дом, закусить чем есть.
С мороза куда как хорошо было похлебать горячих щей с мясом.
Хозяин рассказал, что на днях немцы в счет мясо-разверстки взяли у него бычка, которого он берег, как он выразился, «для добрых людей».
— Ну, да для них у меня и еще кое-что найдется. Двух поросят выкормил. Подсвинки уж настоящие. Не хуже будет, — подмигнул деду Игнату хозяин.
Петька, покушав, сидел у топящейся печки, прислушиваясь к разговору. Ни хозяин, ни дед Игнат не говорили ни одного слова про партизан. Всё было понятно само собой. Неторопливо вели они свою крестьянскую беседу, закусывали. Хозяин налил деду стопочку самогону, чтобы согреться с мороза; выпил и сам. Дед с удовольствием опрокинул стопочку, закусил огурцом.
Пора было собираться в дорогу. Надежно связанные поросята были уложены в дровни, рядом с овсом. Дед Игнашка и Петька поплотнее подпоясали полушубки и уселись.
Ехать было хорошо. Петька разгорелся от съеденных щей, а дед Игнат и от еды, и от выпитого самогона. Направились в деревню Забельскую, куда следовало заехать еще к одному человеку, также снабжавшему партизан продуктами.
Отъехав от деревни километра на два, дед с Петькой вдруг услышали позади крик:
— Эй, посторонись!
На легких саночках, в которые был запряжен раскормленный жеребец, их догонял полицейский.
— Дорогу, старый хрыч! — снова насмешливо крикнул он.
Петька зло посмотрел на полицая.
Свернув коня в сторону, дед спрыгнул в глубокий снег около дровен. И уже проехал было полицай мимо, как вдруг остановился, быстро спрыгнул с возка и, подбежав прямо к саням, на которых лежали связанные поросята, нагнулся и вытащил из соломы за ствол… дедово старое шомпольное ружье.
Петька даже рот раскрыл
«Ну, теперь пропали!» — мелькнуло в голове у мальчика.
— Чье ружье? — строго спросил полицай, разглядывая находку.
— Мое, — бодро ответил дед.
— Почему не сдал по приказу коменданта?
Дед помолчал и неожиданно для Петьки ответил:
— Да я к нему и наладился.
— Вот как? — полицай недоверчиво посмотрел на деда. — Ну, тогда едем.
И он решительно положил ружье в свои сани.
Делать было нечего. Уговаривать полицая не имело смысла. В сопровождении ехавшего сзади полицейского дед Игнат и Петька вскоре подъехали к Полновской комендатуре.
— Ну, пропали, дедушка, — тихонько сказал Петька, когда полицай ушел к коменданту с ружьем, чтобы доложить, что он только что задержал партизан. — И зачем тебе надо было брать ружье с собой?
— Ничего, милок, я ему сейчас наших поросят подарю, вот он нас и отпустит, — спокойно вымолвил дед.
И, как только он произнес эти слова, на крыльцо вышел полицай и повел его к коменданту. Петька остался сидеть на дровнях.
Войдя в кабинет коменданта, дед снял шапку, покрестился три раза на передний угол, низко поклонился и, подойдя к столу коменданта, проговорил:
— Слушаю, ваше благородие.
Немец, взглянув на замухрышку-деда, стоявшего перед ним без шапки, улыбнулся и спросил на чистом русском языке:
— Сколько тебе лет?
— Семьдесят два, ваше благородие, — быстро ответил дед.
— Зачем же тебе, старик, понадобилась вот эта штука?
И комендант указал на дедово ружье, прислоненное к стене в углу кабинета.
— Разрешите доложить, ваше благородие, — попросил он.
— Докладывай, — разрешил комендант и, закурив, благодушно развалился в кресле.
— Дело было так, ваше благородие. Нашел я это ружьишко нынче осенью в колхозном сарае. Принес к себе домой, повесил на стенку. Так оно и висело все время. А вот на днях заходит как-то староста, да и говорит: «Что это, — говорит, — у тебя, Игнат, за винтовка? Немедленно вези к коменданту». Вот я сегодня собрался, да и приехал к вам, ваше благородие. Не то, чтобы, так сказать, вам отдать, а чтобы мне оставили его.
— Что? Что ты сказал? Тебе оставить? — удивился комендант.
— Ну да, ну да, — закивал головой дед Игнат. — На зайцев хочу походить. Страсть их сколько развелось. Все яблони погрызли. Да вот пороху недостать. Так вот я вам, ваше благородие, двух свинушек привез, хороших, жирных, — а вы мне, коли милость будет, не дадите ли порошку немножко? Трудно сейчас этот продукт достать.
И, тяжко вздохнув, добавил:
— Ну, а уж если никак нельзя, так и быть, берите и ружье себе. Лучше уж вам отдать, чем партизанам. Вот и всё, ваше благородие. А ваш полицай пристал ко мне и повез к вам, будто я сам дорогу не знаю. Семьдесят лет здесь прожил, слава богу, не заблужусь.;