Петкана
Шрифт:
Странными были наши отношения. Дружба, которую никто бы, наверное, не назвал этим словом. Но, с другой стороны, ничем иным это нельзя было назвать.
Значила ли я хоть что-то в ее жизни? Не знаю. Я бы сказала так: и да, и нет. Все опять же зависело от того, с какой стороны посмотреть. И какой правде отдать предпочтение.
Мы виделись редко. Три-четыре раза в год. Однако я была единственным человеческим существом, с которым она встречалась. Впрочем, и меня она отнюдь не ждала с нетерпением.
Я шила ей платья, пекла лепешки и думала о ней. Она принимала все мои заботы без возражений,
Для меня заботиться о ней было радостью. Это делало мою жизнь более полной. Благодаря этому я отличалась от других женщин. Из-за Петканы сердце мое наполнялось гордостью. Она была особого рода украшением в моей жизни. Как драгоценное ожерелье на шее.
Я любила ее. Но никогда не пыталась ее утешать. Я чувствовала, что не сумею найти для этого подходящие слова.
С ней вообще трудно было поддерживать разговор. О чем бы мы ни говорили. Ибо она никогда ни о чем не спрашивала. Никогда мне не возражала. И тем не менее беседовать с нею было приятно. Потому что она умела слушать. И ласково улыбалась. Так, словно понимает все на свете. Это — редкий дар. Люди больше всего любят слушать самих себя. И лишь иногда готовы выслушать кого-то еще.
Я поверяла Петкане все свои тайны. Искренне и простодушно. Как перед Богом. Она же о себе ничего не рассказывала. Словно у ней не было прошлого. И как будто теперешняя ее жизнь также не имела ничего общего с реальной жизнью.
«Она отважна, как наши воины. И даже храбрее их. Ибо по собственной воле сделала такой выбор. Отреклась от всего. И терпеливо несет свою ношу, не делая ни малейшей попытки ее скинуть, — думала я. — Мне, дочери пустыни, страшно было бы ночевать одной в этой пещере. А она из ночи в ночь преодолевает свой страх. И то, что еще страшней, — одиночество. Ведь она одна. Совсем одна столько лет. Никто не коснется ее руки. Не поцелует ее. Не скажет теплого слова. Как она только может? Что у нее есть такого, что заменяет ей все это? Ради чего решилась она на подобную жертву?» — спрашивала я.
Мудрый старец из моего племени сказал мне, что некоторые христиане готовы еще и не на такие жертвы ради своего Господа. Так называют они Аллаха и Его Сына. Ибо у их Бога есть и Сын. В остальном же Он не сильно отличается от нашего.
Я этого не могла понять. Я жила по законам, которые Джибрил передал Пророку. Свидетельствовала, что нет бога, кроме Аллаха, совершала деяния милосердия и молилась в положенный час. Исполняла все обязанности женщины, как это записано Пророком. Была послушной дочерью и покорной женой и заботилась о своих детях. Но я никогда бы не смогла отказаться из любви к Аллаху ото всех радостей человеческой жизни. «Как можно любить Бога больше, чем мать и отца, чем детей и мужа? Что это за сердце, которое любит Всевышнего подобной любовью? И что может дать такая любовь нашей душе?» — спрашивала я себя. Но я никогда не осмеливалась спрашивать ее об этом. Мне это казалось неприличным. Как если бы я укоряла ее за это.
Долго и часто размышляла я о ней. И сильно ее жалела.
Так было. Пока я не услышала однажды, как и она возносит хвалу своему Богу за Его безмерную милость. Да, она именно так шептала, молясь Ему. Поминала милость Его безмерную. Она воздевала руки к небу, словно на нее снизошло озарение. И смотрела на тучки небесные столь преданным взором, как будто видела там что-то такое, что являлось только ей одной. Тогда я впервые подумала, сколь различны могут быть человеческие желания и сами души людские. И что Бог, разумеется, знает это. И каждому дает то, чего он хочет.
То было в пору, когда у моих сыновей появились уже свои сыновья. Тогда только она чуть изменилась. В глазах ее отражался какой-то особенный свет. Как будто она наконец узрела другое лицо міра. Она стала более спокойной. Ее взгляд и движения обрели уверенность. Но при всем том она оставалась такой же смиренной и кроткой, как и прежде. Даже более тихой, чем раньше. Перемены эти были столь тонкого свойства, что я скорее почувствовала их, нежели увидела. «Видимо, в душе ее произошел серьезный перелом», — подумала я. Я не знала, что бы это могло быть. Нашла ли она то, что искала? Или же примирилась с мыслью, что человек никогда не сможет обрести все, к чему так страстно стремится его сердце?
В моей памяти запечатлелось также еще одно мгновение, которое я помню столь же хорошо и отчетливо, как и нашу первую встречу. Как и тот день, когда она покинула нас.
В наших краях уже несколько лет не было дождя. Малый источник пересох. Большой источник, когда-то щедро поивший всю округу прозрачной и сладкой водой, точил ее теперь по капле. Грязную и мутную. Мы знали, что через какое-то время лишимся и его. Поэтому, когда наши запасы воды стали настолько скудными, что мы измеряли их уже не бурдюками, но глотками, — наши вожди решили покинуть место, на котором многие из нас родились, и поискать другое стойбище.
Я отправилась к ней, дабы оповестить ее о решении старейшин племени. Сказать ей, чтобы она тоже собиралась в дорогу. Вместе с нами. Ибо ни на миг не забывала зарок, данный в тот, самый первый день нашей встречи: никогда не покидать ее.
Она сидела в глубине своей пещеры. Прислонившись к стене. Совсем обессилевшая от жажды. Сухими, потрескавшимися губами она медленно произносила слова молитвы. Голос ее теперь был как слабый шепот.
«Святый пророк Илия! — шептала она. — Однажды ты затворил небо над Израилем, дабы три года и шесть месяцев люди не видели Дождя, ибо те люди забыли Бога Истинного. Молю тебя: упроси ныне милосердного Господа, чтобы Он отверз небеса над сей пустыней!»