Петкана
Шрифт:
Должно быть, Господь подсказал мне и ту мысль, что веровать значило жить в соответствии с десятью заповедями Божиими. И отныне я уже совсем иными глазами смотрела на то, что я делаю или не делаю. Теперь я ко всему стала относиться серьезно и все подвергать анализу. И искренне старалась не преступить ни единой заповеди. Иногда это было довольно сложно. Особенно когда нужно было возлюбить ближнего своего как самого себя.
В ту пору я и познакомилась с Горданой.
Мы встретились в церкви. Я сюда заходила редко. Главным образом для того, чтобы поставить свечки за упокой душ усопших родственников. И одну «за здравие»,
Гордана тоже ставила свечи. Медленно. Словно беседовала с теми, кого она поминала. Потом мы обе — не сговариваясь, каждая сама по себе — направились к выходу.
Но на улице уже начался ливень. Столь сильный, что не оставалось другого выхода, как переждать его в портале храма. Господь как будто специально разверз небеса, чтобы дать нам возможность встретиться и познакомиться. С тем, чтоб впоследствии мы уже не разлучались и были опорой друг другу на духовном пути.
Не знаю, Гордана ли привела меня к ней. Или она сама пришла ко мне.
Однажды утром мне приснился сон. Я видела остатки какой-то крепости. Каменная лестница с выщербленными ступенями. Маленькая церквушка, приютившаяся под самой стеной. И женщина, в платье цвета морской волны, со склоненной главой, листающая какую-то книгу.
«Почему ты никогда не придешь ко мне?» — спросила она меня. Но в словах ее не было ни укора, ни грусти.
А я даже не знала, кто она такая.
Мой затянувшийся сон был прерван телефонным звонком. Это была Гордана.
«Я каждое утро молюсь преподобной Параскеве», — сказала она, едва услышала мой заспанный голос.
«Преподобной Параскеве?» — спросила я с изумлением. Вполне отдавая себе отчет в том, что послания от Господа часто приходят к нам через людей. И что нам было бы гораздо проще жить, если б мы умели правильно внимать им.
В тот вечер перед зданием, где я работала, неизвестно откуда появилась девочка. Она продавала иконки. «Вот, возьми. Это — тебе. Преподобная Параскева», — сказала она. И протянула одну мне. Я узнала женщину из моего утреннего сна!
Я приняла бумажную иконку дрожащей рукой. И со страхом взглянула на лик Преподобной. На какое-то мгновение мне показалось, что она улыбнулась мне. Ласково. И словно бы с радостью.
Незнакомую девочку я больше не встречала. Как будто она исчезла в тот же вечер. Выполнив главное задание, ради которого и пришла в наш городишко.
Все это были проявления неизреченной милости Божией, о коей я и не догадывалась.
Иконка осталась в моей комнате. Будто картинка на стене. Однако каждое утро и каждый вечер я крестилась, когда оказывалась с ней рядом. Сейчас я понимаю, что делала это чисто машинально. Не обращаясь к Богу ни умом, ни сердцем.
Я никогда не молилась. Потому что не умела. Кроме того, мне казалось, что мне молитва и не нужна. Ведь молятся, считала я, те, кому нужно от Бога и от святых Его что-то сугубо конкретное. А мне ничего не надо.
В это трудно поверить, но тогда, в середине восьмидесятых, я искренне полагала, что все, чем я обладаю, досталось мне само собой.
И в этом нет ничего
Стыдно признаться, но в то время, с которого я и начинаю свой рассказ, я считала, что это я оказываю милость Богу, если исповедую свою веру в Него в кругу атеистов. Делаю Ему одолжение тем, что хожу в церковь. Что держу в доме несколько икон. Мне казалось, что я лучше других. Что мой кругозор шире, а ум глубже. И я без зазрения совести гордилась этим.
Сегодня я понимаю, что нет веры без самоуничижения. Но этому я вынуждена была научиться через боль и страдание...
«Как легко было просто верить, что Бог существует, и стараться жить в соответствии с Его десятью заповедями, — догадываюсь я о самой сути сказанного Горданой, пока она безуспешно пытается прикрыть и смягчить сию суровую истину целым ворохом незначащих слов, подобных груде увядших листьев, разлетающихся от первого же порыва ветра, — а что, если вера — не только это? Что, если верить — значит отдавать? Жертвовать?»
Что мне ответить на это? И что я скажу сейчас Гордане?
«Что есть большее искушение для души: иметь или не иметь? И когда мы больше любим Господа? Когда нам хорошо? Или когда мы страдаем? И всегда ли мы любим Его одинаковой любовью?»
Я делаю паузу. Размышляю.
Спрашиваю свое сердце. Ибо знаю, что не смею солгать. Равно как и ошибиться. Словно от моего ответа зависит все мое будущее.
«Думаю, что любила бы Его по-прежнему. Но при этом была бы страшно несчастна», — отвечаю я наконец.
И трепещу. Не от вопроса Горданы. И не отсвоих сомнений. Но — от предчувствия. Черного предчувствия надвигающейся беды, что как ржа начинает разъедать мое сердце.
Знаю, отныне грядет час испытания. И спрашиваю себя: когда? И что это будет?
Мне страшно.
Впервые мне сделалось абсолютно ясно, что у меня нет ничего своего из того, что я имею. Что все это даровал мне Господь. И это — отнюдь не мало.
Сразу после нашего разговора я медленно приблизилась к иконе моей святой. Теперь я смотрела на нее иначе, чем раньше. И видела ее совсем иной. Она уже не была для меня больше картинкой на стене. Но превратилась в святой лик угодницы Божией. Посланницы иного мира. Такой далекой от меня. И вместе с тем такой близкой. Моей святой.
«Спасибо Тебе! — сказала я, обращаясь одновременно и к ней, и к Господу. — Спасибо. И прошу Тебя, не отнимай у меня жизнь!»
С той поры я все чаще проводила время с ней. Пыталась разговаривать. Спрашивала ее о чем-то. Поверяла ей свои надежды. И верила, что они часто ею же и подсказаны. Иногда же страшилась, что это не ее голос, но лишь эхо моих собственных желаний. И вот час настал...
Давно уже известна старая истина: с тех пор как Бог сотворил землю и дал нам ее, чтобы мы трудились на ней в поте лица своего, громче всех всегда звучали и звучат по сей день голоса тех, кто не хочет смириться с установленным порядком вещей, желает «изменить историю» и «исправить все ошибки». При этом такие люди неизменно прикрываются заботой о благе народа или даже всего человечества, взывают к славному прошлому и обещают счастливое будущее.