Петкана
Шрифт:
И какой-то недетской насмешкой. Словно хотела убедить меня в тщетности моей веры.
А я и вправду не молилась. Проходила мимо икон, даже не глядя на них. Для меня в тот миг существовала только моя рана. Мое окровавленное сердце. Я могла бы просить у Бога вернуть его. Или даровать мне хоть какое-то облегчение в моих мыслях и постоянных терзаниях. Но тогда любое обращение к Нему казалось мне бессмысленным. После стольких неуслышанных молитв. После стольких напрасно пролитых слез. Я ощущала также и некий стыд. Как будто стоишь перед
„Господь глух к моим воплям. И моя святая — тоже. Быть может, я просто недостойна их внимания. Но к чему тогда молиться? Зачем призывать Того, Кто тебя все равно не услышит“, — размышляла я.
А когда моя девочка, не выдержав моего горя и плача, бежала играть на улицу, я слонялась, как проклятая, по пустым комнатам. И не знала, что делать. Куда деваться от невыносимой тоски. И вот я снова пришла к Преподобной. Подошла к ее иконе на стене.
„Как ты допустила?! Как ты можешь спокойно смотреть на меня, такую? Сломленную горем. Обезумевшую от боли. Разве тебе не жаль меня? Неужели это и есть Божия любовь к нам, людям? Где же милость?!“ — почти кричала я.
Я лежала перед ее иконой. И ударяла кулаками по полу. Билась об него головой.
Но лик ее был по-прежнему непроницаем.
Я постоянно думала о муже. Спрашивала себя, как он там сейчас. Он, такой добрый и нежный к нам. Ко мне. И к нашему ребенку. Теперь рядом с ним, верно, жестокие и грубые люди, которые пошли на фронт с радостью. Чтобы убивать себе подобных и находить в этом удовольствие. Мне было так больно за него! Боль эта разъедала мне сердце.
Я не готова была принять любую волю Всевышнего.
Сейчас, когда прошло уже какое-то время, я начинаю думать, что, раскрой я тогда для Бога свое сердце, многое могло бы быть иначе. Если бы все мы сразу принимали горе, как раньше принимали счастье, возможно, нас и обошли бы стороной худшие беды. Тогда и остатки моей жизни не были бы так безжалостно сметены страшной бурей.
То был ураган, срывавший не крыши с домов, но головы с плеч. Ливень, хлеставший свинцом. Реки, вздувшиеся от крови, уносившие, словно сухие листья, человеческие жизни и судьбы.
Операция „Буря“ за одну ночь лишила нас всего, что мы наживали годами. Мы вынуждены были бежать с собственной земли. От родных очагов. Из домов, которые хранили память о наших отцах и дедах. Вынуждены были покидать свою, такую привычную жизнь. И становиться беженцами без крова над головой, часто даже без куска хлеба. Единственное, что нам оставалось, были воспоминания. И оттого прошлое казалось еще прекрасней. Мы уносили нашу память с собой. Туда, куда испокон веков бежал наш народ с южных и западных окраин. В Сербию.
Наше отступление прикрывала армия. Наши мужчины. Теперь уже никто из этих людей не казался мне жестоким и грубым. Наоборот. Мы чувствовали, что это наши защитники. Готовые принять свой последний бой и ценой собственных
В Белграде мне посчастливилось кое-как устроиться. Я стала домработницей. Это был еще не самый плохой вариант. Кроме того, такая работа позволяла оставаться наедине со своими мыслями. А я уже привыкла утешаться воспоминаниями. Единственным, что мне оставалось.
Я снимала крохотную комнатушку. Мы с дочерью спали на одной кровати. С нами были дорогие мне фотографии, несколько любимых книг и засушенных цветов. Все наши пожитки вмещались в чемодан, ставший для нас походным алтарем. „Ведь алтарь — всюду, где есть святые иконы и искренняя молитва, — рассуждала я, — моя святая молилась даже в безводной пустыне, поставив икону на камень. Она молилась Господу со слезами. Как и я сейчас“.
Я плакала, когда засыпала дочка. Она — когда думала, что я сплю. Так мы обе старались скрыть друг от друга нашу боль. Обе мы были безутешны. И одинаково несчастны.
„Кто хочет идти за Мной, пусть отречется себя и возьмет крест свой, и да идет за Мной“, — сказал Господь наш Иисус Христос.
„Потому ли я терплю такие мучения, что говорила когда-то моей святой: „Поведи меня путем Господа, очисти мою душу, очисти мое сердце“? — спрашивала я себя. — Но разве принять крест свой обязательно означает быть распятым на нем? Разве не достаточно распять страсти и желания, а сердце — пощадить? Неужели нельзя иначе приблизиться к Богу, кроме как через боль? Разве нельзя это сделать только через любовь? Неужто и вовсе не бывает любви без страдания?“
Терзаясь подобными мыслями, я тем не менее твердо знала, что не хочу свернуть с духовного пути. Ибо уже не могла себе представить, как можно идти другой дорогой, имея иного проводника вместо Бога.
Мне не с кем было разговаривать теперь. Поэтому я все чаще беседовала с ней. Моей святой. Сев на пол и глядя ей прямо в глаза, я говорила и говорила, будучи абсолютно уверена, что сейчас-то она меня прекрасно слышит. И понимает. И потому я изо всех сил старалась постичь сердцем ее ответы и советы. То, что было прежде игрой любопытного ума и воображения, стало ныне вопросом жизни и смерти.
Я потеряла всё. Страшная слабость непрестанно овладевала мною. Кроме нее, некому было укрепить меня и замолвить за меня слово пред Господом. „Преподобная мать Параскева! — взывала я, — ты знаешь мое сердце, мою душу, мой ум. Знаешь и мои немощи. Умоли Бога, чтобы Он не попустил мне пасть под непосильной ношей. Да дарует Он мне силы вынести то, что я должна понести“.
Так я вручила ее предстательству свою судьбу. Только теперь. И промолвила: „Да будет воля Твоя, Господи!“