Петля Амфисбены

Соловьев Сергей Владимирович

– Сто!

– Еще молодой, попугаи живут до трехсот.

– Только не волнистые...

– Да налейте же наконец кто-нибудь!

Пустые бутылки (сегодня в ближайшем гастрономе было "виски") убирали в угол, под металлическую платформу, на которой стоял аппарат неведомого назначения и загадочно перемигивался сам с собой лампочками.

– Воткните кто-нибудь паяльник, мне не дотянуться!

Позже, оказавшись случайно около клетки, я услышал тихое, только для себя, бормотание попугая: "С-санечка хор-роший, с-скажи, скажи, С-санечка хор-роший..."

Лаборатория

БЫЛА таинственной: никто не ведал, когда и где делалось дело. Головы не знали, что творят руки, ноги и другие органы.

Большую часть работы каждый старался выполнять за пределами лаборатории, но в результате выигрывала именно она - она расширялась. Она была разбросана по городу - или городам. Порою мне кажется, что в ней работали не только люди - к примеру, в ней водились мыши, так они утаскивали в норки какие-то детали и там, возможно, сооружали что-то свое, шурша и попискивая. Или наоборот, подчиняясь распоряжению судьбы, перекусывали ответственный провод, не давая совершиться открытию века. И, подобно людям, они не думали, ЧТО они сооружают или разрушают

То и дело ловлю себя на том, что пытаюсь излагать события в каком-то смешном хронологическом порядке. Но что такое петля времени, если не мешок, в котором все смешалось и не должно быть слишком много складу и ладу?

Мои родители меня любили, со школой мне повезло.

Они любили меня сначала в виде любознательного мальчика, потом в виде странноватого (мягко говоря) подростка, не подпускавшего их к себе. Они не решались мне сказать и слово, когда я в пятнадцать лет с утра и до позднего вечера пропадал из дому. Они помогли мне устроиться в одну из модных физматшкол: не из самых, но неплохую. Отец был (есть) фотограф, мама работала (работает) в школе учительницей русского и литературы. Тот, кто пишет эти заметки - старше их почти вдвое. Расстояние между нами - около половины города. Интересно, могли бы они любить меня такого, каким меня сделало время?

Мой блуждающий взор снова cкользит в направлении собственного хвоста.

Женщины. Не замечал я их тогда, не замечал!

Их, собственно говоря, и не было - одни абстракции. Хотя, конечно, пол определению поддавался - могу даже припомнить одно мягкое, как лесной мох, лоно (ничто не в силах смутить кристального взора амфисбены). Но дама, коей принадлежало сие замечательное место, не была членом нашего кружка - эдакое вторжение мшистой реальности, глухого леса, начинавшегося сразу же, едва отойдешь от костра абстракций. Она даже умела плакать.

Она заглянула в лабораторию с одним из "наших", немного, впрочем, старшего возраста. Он уже где-то работал после окончания университета, но был "свой" - границы поколения это допускали. Его спутница, безусловно, моложе моей мамы, но так же безусловно - чужая. Они долго о чем-то шептались, затем женщина встала и ушла - я думал, совсем. В тот вечер все пили (отмечался чей-то день рождения), собираясь домой около полуночи я обнаружил ее плачущей в темном коридоре.

Что еще?

Я вызвался ее проводить. На тускло освещенной кухне я читал ей отрывки и написанной мною пьесы для театра абсурда (о Боже, я занимался еще и этим). Она жила (по ее словам) с партийкой-мамой; но как раз этой ночью мамы не было. В третьем часу она приготовила

постель... Утром она подарила мне книжку - "Маленький лорд Фаунтлерой". Аккуратно записанный на листочке из школьной тетради телефон и адрес я вскоре потерял; книжку, правда, прочел - чтобы только сейчас вспомнить об этой истории, которую по молодости мне очень хотелось забыть.

СУМАСШЕДШИЙ ПРОФЕССОР.

– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!

Он не может устоять на месте, подскакивает, постукивает носком ботинка, будто примериваясь, не пнуть ли рядом расположенные предметы, потирает сухие ручки, пощипывает подбородок, на котором ничего не растет, как на утесе Степана Разина, хотя щеки покрывает плохо выбритая щетина, ворует авторучки, рассовывает по карманам недоеденные бутерброды, то и дело ищет очки, теряет чужие рукописи, не успевает отвечать на письма, - он пригласил меня стать его домашним секретарем за 70 рэ в месяц.

Изредка, и только когда ему кажется, что рядом никого нет, он почти спокоен, хотя мне это его спокойствие чаще вспоминается и кажется болезненнее, чем обычное хихикающее возбуждение безвредного маньяка. Теперь-то мне ясно, в чем было дело: у него зрел ПЛАН.

Он действительно профессор. Физики. Он заведует кафедрой, за которой числится лаборатория, где мы так весело проводили время.

Однажды вечером он заявился в лабораторию. Из всех, имевшихся в наличии, его никто не знал. Я - с другого факультета, остальные и того дальше - знакомые подбирались чаще через "Топку". Буйнобородый аспирант, который провел нас через проходную, отправился в "Гастроном" пополнить скудеющие запасы спиртного.

Забавному старику налили коньяка из остатков, он выпил рюмочку, похихикал, рассказал анекдот и, подтянув штаны, удалился. Видимых последствий этот визит не имел.

Позже я случайно встретил Ивана Александровича в платной поликлинике, в очереди к дантисту. Он меня узнал. Тогда-то мы и разговорились (я всегда свободнее себя чувствовал с малознакомыми людьми), и он предложил мне работу.

Уже осталось рассказать немного, чтобы закончить вводную часть моей истории. Удивительно, каким неплотным кажется это начальное время - неужели и вся моя жизнь могла бы оказаться столь же призрачной, не встреться я с амфисбеной?

В обширной квартире Ивана Александровича была одна комната, которая для меня в ту пору никогда не открывалась. Профессорские апартаменты, несомненно, вносили свой вклад во всемирную лабораторию, в тот адский котел, где варится философский камень. Иногда профессор уединялся там - я догадывался, что в мое отсутствие он делает это чаще, чем при мне. Но однажды узкая дверь комнаты без окон роковым образом распахнулась передо мной.

Рыжий "Юрковский", студент, встреча с которым у двери "Топки" проложила мне путь в лабораторию - писал курсовую работу у И.А. (как за глаза называли Ивана Александровича). Разумеется, "Юрковский" увлекался не только наукой. Я помню продавленный диван, жаром пышущую топку, оранжево-мутный отблеск на гранях стаканов - и медленно вращающиеся бобины старого магнитофона (колеса судьбы), и хрип динамика, накладывающийся на и без того хриплый баритон Александра Галича: