Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Вайнер Георгий Александрович

Жигачев.

Сел на диване. В комнате пусто – Антон ушел. В сером бельме окна белесый прочерк снега. Гул и грохот машин на Садовой. Не проснулся еще, как лунатик встал, вынул из ящика пачку бумаги, нашел мятую копирку, сел за машинку и стал лихорадочно стучать запросы. Мне, замечательному советскому писателю и видному журналисту, для увековечения подвигов народных позарез нужно найти героя и пропавшего молодца лейтенанта Жигачева. Сообщите все, что известно, – откуда он, где служил, в 47–48-м годах геройствовал в Белоруссии, как найти, сейчас ему должно быть

около шестидесяти лет.

В пенсионный отдел КГБ, в архив Министерства обороны, в Министерство социального обеспечения, в управление кадров Белорусского КГБ, в наградной отдел Президиума Верховного Совета.

Из красивого бювара – подарка Улы – вынул конверты, надписал адреса. Теперь обратный адрес. Ула, любимая, подскажи – куда просить ответить? Ведь у меня даже нет теперь обратного адреса. Ответы придут в лапы моих опекунов.

Надпишу адрес Эйнгольца. Ночью выйду через черный ход, опущу письма по разным почтовым ящикам. Может быть, дойдут…

Рухнул на диван и уснул мгновенно, будто просто перевернулся с боку на бок. И на исходе этого беспамятного обморочного сна появилась Эва.

Она сидела за столом, положив ногу на ногу, попивая небольшими глотками из стакана коньяк. В пепельнице исходила дымной струйкой сигарета, и этот ветвистый сизо-синий столбик дыма был похож на придуманное растение. И я нисколько не удивился, что ко мне пришла сюда зачем-то Эва – у нее ведь такое же запущенное, ненужное ей пустое жилье. Только побогаче. Она покачивала на ноге полуснятой туфлей, и я вспомнил, что так же раскачивал расписные сабо ее муж, мой брат – Севка. Он в Вене. Антон на бетонном заводе. А я здесь. Скучно Эве, выпить не с кем.

Она налила полстакана коньяка, подошла ко мне, села рядом на диван, просунула мне под шею руку, приподняла мою голову, протянула стакан – на, пей…

От Эвы пахло чистотой, хорошими духами и коньяком. И горестное чувство огромного, всемирного сиротства охватило меня, ощущение покинутости, полной своей прожитости, заброшенности и ненужности. Она обнимала меня за шею и тихо, ласково приговаривала: «На, выпей, выпей, тебе полегчает…»

И глоток коньяка накрыл меня волной тепла и привязанности к Эве – удивительное состояние сна, когда женщина, неинтересная и никак не возбуждающая тебя в яви, вдруг становится в сновидении необъяснимо привлекательной и прекрасной. А она быстро и жарко гладила меня своими длинными ладонями, приговаривая, как в бреду:

– Что же ты спишь одетым, Алешенька… Дай я тебе рубашечку расстегну… Дорогой ты мой… Совсем ты дошел… Не отталкивай меня… не надо… я ничего не хочу знать… я их всех ненавижу… я ни за что не отвечаю… я хочу быть с тобой… давай уедем куда-нибудь… тебе хорошо будет со мной… мы оба беспутные бродяги… нам будет хорошо… не отталкивай меня… у тебя руки как лед…

У нее были небольшие острые груди, торчащие чуть набок. Налево – направо. И между ними родинка. И она навалилась ими на меня, гладила по лицу, она скользила своим гладким ловким телом по мне, как будто хотела запеленать меня собою. Я упирался в ее твердый плоский живот руками, и руки

мои подламывались, я пытался что-то сказать ей, но только булькали и мычали у меня во рту слова, она их сразу душила своими сухими длинными губами, и волосы ее были повсюду – у меня в руках, на лице, я чувствовал, как они щекотят мне шею и жгут живот.

И когда пришла уверенность, что я не сплю, это не сон, не выдумка, не мара – я толкнул ее сильно, крикнул – «уйди, гадина, ты кровосмесительница…» – но было уже поздно. Я уже был весь в ней, и любила она меня яростно, щедро и беспамятно.

А потом отвалилась в сторону, глубоко и облегченно вздохнула, поцеловала-укусила меня в грудь и сказала ясным светлым голосом:

– Ну не сердись, любименький дурачок… Ты невыносимо добродетельный… Ведь тебе же хорошо было?… Тебе же сладко со мной было?..

Мне было сладко. Господи, что же я совершил? Как же я выблюю из себя эту ядовитую горечь греха за миг насильной сладости?

– У тебя нет ванны? – спросила Эва.

Я с трудом разлепил губы:

– Она разрушена. Доживем так – в грязи…

Она помолчала, перегнулась через меня, и мне прикосновение ее было отвратительно, и она, наверное, почувствовала это, потому что взяла с полу сигареты, закурила, отодвинулась к самому краю дивана и медленно сказала:

– Это не грязь. Я люблю тебя. Давно…

– А я тебя нет.

Она пустила вверх длинный росток дыма, задумчиво спросила:

– Тебе сейчас хочется дать мне по морде? Сделать больно? Оскорбить?

– Нет. Ты здесь ни при чем.

– Эх ты, агнец Божий! Берешь грех мира на себя?

– Ничего я не беру. Переспали, и все. Ты же этого хотела.

– Нет! – Она стремительно приподнялась на локте. – Я не этого хотела! Я хочу жить с тобой всегда…

– Не будет этого…

– Почему, Алешенька?

– Не надо говорить об этом, Эва. Тут даже обсуждать нечего, ты для меня не существуешь. А я сам – почти умер…

Ула! Я не прошу у тебя прощения. Ты ведь и не узнаешь никогда об этом сумрачном кошмаре – в разоренном мерзком жилище, сгнившем, истлевшем, с падающими с потолка крысиными гнездами. Ула – от всей любви своей – пожалей меня, мне одному нести в себе эту ночь распада и извращения.

Мы долго лежали молча, рядом, но не касаясь друг друга, и мне казалось, что, если я нечаянно дотронусь до гладкой прохладной Эвиной кожи, я опалю себе руку до кости, я сожгу себя, как прикосновением к медузе. Эва уткнулась лицом в подушку, и дыхания ее было совершенно не слышно, но я знал, что она не спит.

– Нет, ты не умер, – тихонько хмыкнула Эва. – Ты любишь эту женщину?

– Тебя это не касается.

– Как знать…

Сердце заткнулось у меня где-то под горлом, мне не хватало воздуха, мои легкие лопались и шуршали, как пересохшие жабры.

– Ты что-нибудь знаешь об Уле? – спросил я медленно.

– Знаю, – негромко и спокойно ответила Эва.

У меня недоставало сил спросить, а Эва так же неслышно дышала. И молчала.

– Что?

– Она у меня, – бормотнула Эва в подушку.