Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Вайнер Георгий Александрович

Ах, как легко и резво бежал «моська»! Мы еще посмотрим, мы еще потягаемся со страшными форсированными машинами.

Эйнгольца я увидел издали: он стоял, опершись спиной на серую облетевшую липу, – коренастый, краснолицый, в своих толстенных, мерцающих синеватыми бликами очках, и казался мне похожим на какое-то доисторическое вымершее животное. В ногах у него, прямо на асфальте, стоял необъятный портфель и две большие хозяйственные сумки, из которых торчали какие-то папки, книги, пачки бумаг.

Он вызывал

у меня странное чувство – смесь раздражения, пренебрежения и необъяснимой приязни.

Пыхтя, влез Эйнгольц в машину со своим багажом, поздоровался коротко, утер красное потное лицо.

– У тебя, Эйнгольц, плохие перспективы. Ты – толстяк, неврастеник, литератор и еврей…

– А у тебя хорошие перспективы? – мягко поинтересовался он.

– У нас у всех замечательные перспективы, – согласился я.

Мы долго ехали молча, я видел в зеркальце сзади задумавшегося Эйнгольца – у него было скорбное усталое лицо. Он сказал неожиданно:

– Меня в школе ненавидел наш классный руководитель. Он меня поймал однажды, когда я царапал бритвой парту, выволок за ухо на всеобщее обозрение и сообщил: «Сейчас ты бритвой парту режешь, завтра ты с ножом выйдешь на большую дорогу, и вырастет из тебя наверняка бандит, хулиган, убийца Кирова…»

Я думал, что он продолжит – как-то объяснит свое воспоминание, но он снова глухо, тяжело замолчал. Только на Серпуховке он спросил:

– А откуда ты узнал, что Ула в седьмой психбольнице?

– Не важно. Узнал…

Ах, Эйнгольц, Эйнгольц, больше всего на свете мне не хочется вспоминать, как я узнал, что Ула в седьмой психбольнице.

Я кивнул на его сумки:

– Что это за бебехи?

Эйнгольц усмехнулся:

– Мой архив. Мне предложили очистить стол…

– В каком смысле?

– Меня уволили.

– Но ты же научный сотрудник? Тебя же можно уволить только по конкурсной комиссии? Через ученый совет?

– Алеша, это ты говоришь? Ты ведь не хуже меня знаешь, что у нас можно все.

У поворота к Волхонке-ЗиЛ я перестроился в правый ряд, но не успел проскочить на стрелку светофора, потому что меня отжал бойкий наглый «жигуленок», юркнувший вперед меня. Зеленая стрелка погасла, и я решил подождать – сейчас было не время глотничать с милиционерами.

– Как же ты теперь думаешь жить, Шурик?

– Не знаю. Я не думал еще. Мне как-то все равно…

– Что значит «все равно»? Жевать что-то надо!

– Надо. Но у меня какое-то непонятное ощущение, будто вся моя жизнь к концу подходит…

На Канатной улице я быстро догнал и обошел броском неспешно телепавшийся «жигуль», проявивший такую прыть на повороте. Сидевшие в нем двое мужиков тоже о чем-то спорили.

Эйнгольц отстраненно произнес:

– Сказал нам Спаситель – когда будут гнать вас в одном городе, бегите в другой.

Я посмотрел на него в зеркальце – лицо Эйнгольца было

красно, напряженно и отчужденно. А позади нас маячил все тот же белый «жигуль». Невольно взглянул на номер – МНК 74–25. Свернул на длинную подъездную аллею к больничным воротам. И вспомнил.

– Шурик, я отправил в несколько организаций запросы. Я боюсь, что ответы до меня могут не дойти, и я дал твой обратный адрес. Не возражаешь?

– Нет. Конечно не возражаю…

Остановил машину на площадке сбоку от ворот – огромные железные створки с электрическим приводом. Ворота открывались мотором из проходной за решеткой.

«У нас тюрьма», – сказала Эва.

Эва – что ты сделала с нами? Зачем тебе это надо было? Ах, все пустое! Эта жизнь к концу подходит…

Мы направились к одноэтажному каменному домику с табличкой над квадратным оконцем «Справочная». Я оглянулся и увидел, что в другом конце площадки пристроился белый «жигуль» МНК 74–25.

Справки в этом медицинском учреждении давал красномордый морщинистый вахтер в сине-зеленой вохровской форме и фуражке. Он вглядывался в нас подозрительно из своей зарешеченной амбразуры, переспросил несколько раз:

– Как-как? Гинзбург? Суламиф? Щас посмотрим…

Он листал в тонкой засаленной папочке бумажки, воздев на курносый кукиш лица толстые роговые очки, слюнил пальцы с подсохшей чернотой ружейного масла под ногтями, бормотал сухими губами в белых налетах:

– …Гинзбург… Гинзбург… так-так… когда поступила?.. семнадцатого?.. Так-так… В каком отделении, не знаете?.. Так… Нету… Нету такой у нас… Не значится…

Я начал орать на него:

– Как не значится – она здесь вторую неделю уже…

Но Эйнгольц дернул меня сзади – пошли, это бесполезно. А медицинский работник в охранной форме, взглянув на меня равнодушно, захлопнул изнутри ставню окна. Вот и все.

Белый «жигуль» на другом конце стоянки, двое пассажиров не бегут к проходной с кульками передач, не торопятся в справочную – узнать, как там их дорогой родственник лечится под надзором вохровцев.

Трехметровая кирпичная стена с вмазанным в гребень стекольным боем, с двумя рядками колючей проволоки на косом кронштейне внутрь территории.

У нас тюрьма. В тюрьме свиданий не бывает.

Только вышек караульных с пулеметами по углам нет.

Мы пошли вдоль стены – вдруг где-нибудь есть пролом, лазейка, незапертая калитка, неохраняемый хозяйственный двор. Высоко над головой – битое стекло, колючая проволока и полуоблетевшие кроны старых деревьев.

Стена повернула налево, далеко-далеко тянется ее кирпичный траверс. Вдоль пустыря, огромной помойки, заброшенной свалки, железнодорожной насыпи. Какие-то склады, бараки, кучи гниющей картошки, железные ржавые коробочки гаражей, горы строительного мусора, бродячие собаки. Стена, стена, стена.