Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Дождь на дворе. Хорошо бы лечь лицом в талый снег. Компресс из лужи. Хочется пить. Пить. Холодной воды. Или поесть снегу. Хочется солоноватой снежной каши во рту, остудить перегретый загнанный мотор.
А снег вокруг – пополам с грязью. Такого снега принесли Моисею Когану. Прямо с тротуара наскребли в фарфоровую плевательницу.
АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.
Он сказал, что если дадут снега – подпишет все протоколы. Минька уже три дня мудохал его
В этом вопросе все рассчитано, опробовано, проверено. Допрос заканчивают на рассвете. Конвой доставляет подследственного в камеру без пятнадцати минут шесть, и он падает в койку, как в омут. И ровно в шесть – побудка. Подъем! Сидеть нельзя, опираться о стену нельзя, стоять с закрытыми глазами нельзя.
Вертухай цепко сторожит порученного ему «бессонника» и, чуть тот опустит ресницы, распахивает «волчок».
– Эй, ты! На «Ка»! Не спать! Открой глаза!
Под веками «бессонника» – толченое стекло, перец, угли.
Подследственных во «внутрянке» зовут не по фамилиям. По первой букве фамилии – на «А», на «Б», на «B». Это чтоб в соседней камере подельщика не опознали. На все буквы идет перекличка, только на «Ы» да на твердый-мягкий знаки нет клиентов.
В тумане, в бурой пелене, в полуобмороке дотягивает «бессонник» до отбоя. И спит двенадцать-пятнадцать минут.
Тюремный доктор Зодиев научно доказал, что в таком режиме человек недели две не помирает. И с ума не сходит. Ничего ему не делается. Сговорчивей становится, это да.
Ну а в двадцать два пятнадцать отворяется дверь, вертухай за ухо сволакивает хрипящего «бессонника»:
– Заключенный! На «Ка»! Подъем! На допрос!..
Следователь выспался днем, а если и среди ночи подопрет: сон заморит, то всегда можно часок-другой придавить в соседнем пустом кабинете, а конвой посторожит стоящего посреди комнаты зэка. Это называется «выстойка»: настольная лампа-двухсотка – в глаза, стоять смирно, не облокачиваться, не опираться. Потерявшего сознание, обливают водой, поднимают – и все снова!
– Подпишешь?
– Нет!
– Стой дальше, сука рваная!..
И стоит дальше. До пяти часов тридцати минут утра. Допрос окончен – в камеру. Пятнадцать минут черное, полное кошмаров оцепенение воспаленного мозга – и «Подъем!».
– Эй, ты, на «Ка»! Не спать! Не спать, курва!.. Открой глаза!..
До двадцати двух. Отбой. Багровая волна кричащего сна. Па-адъе-ом! На допрос!.. И так без остановки.
Лично я не видел ни одного «бессонника», выдержавшего больше десяти дней. За этим рубежом личность человека умирает – остается кусок мяса, просто не понимающий, что есть страх, любовь, преданность, клятвы. Есть только ад – в нем самом. И есть недостижимый рай – сон. И мечта о сне становится равной стремлению к жизни, а жизнь – как бесконечный сладкий сон – сравнивается со смертью.
И на этом уравнении: ЖИЗНЬ = СНУ = СМЕРТИ – доказываются любые теории времени.
Моисей
Весело, с азартной задышкой, сообщал мне Минька в буфете:
– Ну и пархатый попался! Весь старый вроде, а жилистый, гадюка! Я его с кулачка на кулачок, с коленки на мысок, по глазенапам и в поддых – а он, анафема, головой мотает: не подпишу! Мягонький уже, на волнах плывет – а по-хорошему ни в какую! Ну, думаю, пора в печень, под ребра вложить…
Может, у бывшего академика Когана бессонница парадоксально подняла болевой порог, но битьем Минька мало чего выколотил. И только на четвертую ночь почти потерявший рассудок Коган согласился подписать протоколы со своим признанием, если…
– Что хотите пишите… мне все равно… я подпишу… если дадите поспать до утра…
– Подписывай чистый бланк – отпущу в камеру! – ревел Минька.
– Никогда… – сипел, пуская кровавые пузыри, Коган. – Сначала спать, утром… подпишу все… Я хотел… я хочу… убить Сталина…
И Минька скиксовал: в час ночи отправил Когана в камеру. А сам трудился до утра – диктовал машинистке протокол допроса Когана и его собственноручное признание.
А для меня начались самые длинные, совершенно неповторимые, ужасные сутки моей жизни, когда погибель несколько раз распахивала мне холодные костистые объятия.
И все-таки коса, с визгом сверкнув над головой, пролетела.
До тумора – серозной фасольки.
До встречи с Мангустом.
В ту ночь я оказался на краю гибели, потому что совершил непростительную в нашем Большом Доме оплошность. Я утратил бдительность. Я упустил на несколько часов из-под контроля Миньку. Я недооценил его прыткости и идиотизма.
Единственное мое оправдание – я был занят ночью более срочной, более важной и опасной работой. Я готовил досье на Крутованова.
Мне позвонил лично сам начальник секретариата Кочегаров и сообщил, что генерал Мешик прилетел из Киева в Москву и министр нас вызывает завтра к трем часам пополуночи. Ну что ж, все карты вроде бы были на руках у Абакумова, и я сделал окончательно ставку против Крутованова.
Так что мое невнимание к ночному допросу Когана легко оправдать. Но мы работали в Конторе, где за ошибку нас по первой инстанции сразу судил Высший судия и почему-то оправдания выслушивал только у себя, на небесах.
Накануне я видел Когана и знал, что он не готов еще «расколоться» как следует, да и признание его надо будет хорошо закрепить угрозами, битьем, арестом брата, показаниями сотрудников – нет, нет, там еще предстояло крепко потрудиться.
Поэтому, когда я, закончив свои дела, зашел утром в кабинет Миньки и увидел его сияющую рожу, мое звериное чувство опасности вдруг тревожно ворохнулось где-то внизу живота.
– Учись, Пашуня, как надо работать! – со смехом протянул он мне отпечатанный на машинке протокол.