Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– При чем здесь министр? – завизжал Игорь. – Что ты блудословишь? Ты последним из вашей проклятой шараги разговаривал с моим братом!.. Перед его смертью!.. Ты, ты, гадина, убил его…
– Игорек, я не могу на тебя сердиться – ты спас мне жизнь…
– Да, да, да! Будь я проклят – я спас жизнь тюремщику и убийце!
– Слушай, Игорь, всему есть предел. Ты сейчас в невменяемом состоянии и несешь какой-то бред! Если бы не наши отношения…
– Это верно – если бы не наши отношения! Я, к сожалению, не могу убить, я не умею… Но ты сам убил себя в своем будущем… Ты сожрал своего младенца… Ты замкнул
Чтобы ты пожирал свой помет, пока не исчезнете вы все, проклятые палачи, во веки веков… И ты все равно будешь помнить моего брата, мальчишку, который за минутную слабость заплатил собственной жизнью… Слышишь, палач, своей жизнью, своей!.. А не чужой…
Он зарыдал, забился в истерике, набежали сестры с каплями и таблетками, с трудом уволокли его. А я в тот же день выписался из клиники. Черт его знает: говорит, что не может убить, не умеет, а тут и уметь-то нечего – ширнул из шприца воздух в вену или кроху цианистого калия сыпанул в микстуру – и большой привет!
Нет, у нас медицина бесплатная, я на такую плату не согласен, и, вообще, хватит занимать в клинике нужную кому-то койку, пора и честь знать, надо отправляться домой.
Не к Верке, а к себе – домой. Потому что от всех этих иммунных мутаций она мне совсем опротивела, особенно своим вечно молящим выражением лица – «возврати мне сыночка». Не могу! Не хочу! Не буду! Надоели вы мне все невыносимо. Позвонил ей по телефону и сказал:
– Не ищи меня никогда и нигде! Я умер… – и бросил трубку.
И Зеленскому тоже позвонил, попросил спокойно выслушать:
– Твои обвинения вздорны настолько, что ты сам легко можешь убедиться в этом. Напиши официальный запрос в компетентные органы – что ты, мол, вскрыл недобитого бериевца-рюминца и требуешь провести проверку совершенных им злодеяний. И ты убедишься, что я никакого отношения…
– Пропади ты пропадом! – крикнул он и бросил трубку.
Я не сомневался, что он и без моего совета напишет такое заявление. И не сомневался в его результатах: во-первых, процесс десталинизации, дебериенизации, дегэбэзации уже прекратился, а во-вторых, именно по делу Зеленского никаких письменных следов не осталось.
Профессором Зеленским я не занимался. Я его, собственно говоря, и в глаза не видел. Я беседовал с его сыном, Женей Зеленским, студентом третьего курса медицинского института. Это было недели за две-три до смерти Великого Пахана, то есть за месяц до прекращения дела врачей. По всей стране уже во всю мощь бушевала всенародная кампания осуждения злодеяний врачей-евреев и русских предателей, подкупленных джойнт-сионистским золотом. К нам обратился за советом замдиректора мединститута по режиму: в их стенах продолжает учебу сын изменника, преступника-отравителя, бывшего профессора Зеленского, ныне арестованного и изобличенного органами госбезопасности. Так вот, этот молодой гаденыш в ответ на предложение комитета комсомола выступить на общем собрании и гневно осудить преступления своего отца – категорически отказался. Что, мол, с ним делать, со змеенышем этаким?
Женю Зеленского вызвали на Лубянку, и уж не знаю почему, но говорить
Я торопился куда-то, не было времени разводить с этим сопляком цирлих-манирлих.
– Мне сообщили, что вы горячо и полностью одобряете преступную деятельность своего отца? – быстро спросил я.
– Почему?.. Я ничего не говорил…
– Вы ведь медик?
– Да, я учусь в мединституте…
– Значит, вы не могли не догадываться, что ваш отец в течение многих лет сознательно убивал лучших людей нашего народа?
– Что вы говорите, товарищ полковник!
– Гражданин полковник, – поправил я его.
– Гражданин полковник, мой отец старый врач, участник четырех войн… Он всю свою жизнь посвятил медицине, спасению и лечению людей, он и меня с малолетства приучал к мысли, что нет выше и прекраснее профессии… Как же?..
Я помолчал немного и скорбно сказал:
– С вами, Зеленский, по-моему, все ясно… Недалеко яблочко укатилось от яблони. Жаль только вашу мать и мелкого братишку… Он ведь, кажется, совсем у вас малолетний?
– Да, Игорьку пять лет, он поздний ребенок, очень слабенький…
– Вот-вот. Честно говоря, я нарушаю свой профессиональный долг, допрашивая вас таким образом. Вы уже взрослый человек, и место вам – в камере, рядом с отцом. Судя по тому, что я слышу… Но ваше счастье в том, что вы практически ничего еще не успели сделать, а органы госбезопасности видят свою цель не только в мести и каре врагам, но и в воспитании тех, кто не докатился до последнего предела.
– Чего вы хотите от меня? – закричал он, и глаза его от подступивших слез стали как старая эмаль.
– В том-то и дело, что я ничего не хочу о т вас, а хочу для вас. При сложившейся ситуации вас надо сажать. А это почти наверное – смертная казнь вашему отцу.
– Почему? – всхлипнул-выдохнул Женя.
– Суд учитывает прямые и косвенные улики. Преступления вашего отца изобличены до конца, с этим все ясно. Но когда на суде всплывет, что он воспитал себе достойную смену – сына, уже арестованного идейного врага строя, своего последыша в будущей отравительской деятельности, боюсь, что участь его будет решена окончательно и бесповоротно.
– Но я ничего не сделал! – в паническом ужасе закричал Женя.
– Ах, мой юный друг! Один умник сказал, что все мы родимся подсудимыми, и лишь некоторым удается оправдаться ранее смерти. Советую вам лучше подумать о той роли, которую вы можете сыграть в судьбе отца. Ну и забывать не надо, конечно, о том, кто будет кормить вашу беспомощную мать, бывшую барыню-профессоршу, и малолетнего слабенького братана… На помощь папаши, как вы догадываетесь, надеяться больше не приходится…
Вот так я его еще повалтузил маленько и отпустил, взяв слово, что во имя собственного, семейного и отцовского блага он выступит на общеинститутском собрании с развернутым осуждением преступной деятельности отца.