Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
А рентгенолог – жидила красноглазый – по часу держал людей под экраном, у сорока семи человек белокровица открылась, в медсанчасти на заводе «Динамо» дело было…
И в 13-й горбольнице анестезиолог – тварь сионистская, – как только хирург отворачивался, так он русским людям кислород из баллона перекрывал, на столе кончались, в сознание не приходя…
В сознание не приходя.
По-моему, мы все жили, в сознание не приходя.
Страна была полна этими слухами – люди отказывались идти на прием к евреям-врачам, кого-то сильно поколотили, кого-то прибили совсем. Но все эти штучки были лишь легким дуновением приближающейся
Потому что впереди предстоял процесс, а после процесса должна была быть прилюдная казнь, а после казни – Великий ПОГРОМ, а уж для оставшихся – ИЗГНАНИЕ.
Господи боже, из-за этого несостоявшегося изгнания мне и надлежит сейчас надеть штаны и идти на встречу с Мангустом. Ибо из-за предполагавшегося изгнания мне и пришлось познакомиться с его дедом – рабби Элиэйзером Нанносом…
Пора надевать штаны. Штаники вы мои серенькие, брючата мои фланелевые, порты вы мои, у Ив Сен-Лорана домотканые! Куда запропастились? Не могли же вы исчезнуть в небытие вместе со моими форменными темно-синими бриджами с голубым кантом. Пропали в пропасти времен мои бриджи вместе со щегольским полковничьим мундиром с набивными ватными плечами. Не жалел я никогда денег на одежку – не унижался ношением казенных кителей. Мне форму шил выдающийся портняга – рижский еврей Яшка Гайер. Ах, хорошо шил! По-настоящему работал – как сейчас уже никто не работает. Ибо старался не за совесть, а за страх! Страха иудейского ради ткань этот еврюга пластал, ласкал, лепил – я себя впечатывал в защитного цвета френчик без складочки, без морщиночки.
Не так давно встретил я на улице Яшку Гайера. Старый стал, жалуется, что работы нет: никто больше не шьет костюмов. Все мои клиенты или умерли, или уехали отсюда, или носят заграничное. Как вы, например…
Не пример я тебе, Яшка. Ничего ты не понимаешь, глупый портняжка. Мой карденовский твидовый пиджак – внук давно истлевшего, сшитого на заказ полковничьего мундира. Его правопреемник. Наследник и законный представитель.
Как галстук Тревира. А телячьей паленой кожи башмаки фирмы «ЕТ» – воспитанные элегантные потомки моих до черного сияния наблищенных хромовых сапог. И вместо копны чуть вьющихся темно-русых волос – аккуратная стрижка «Сасон видаль», прикрывающая намечающуюся на затылке плешь, которой так стесняется моя славная женушка Марина…
Да и сам-то я, застенчивый деликатный интеллектуал, вялый безобидный тихоня – отдаленный мутант, неузнаваемый последыш моего далекого пращура – полковника П. Е. Хваткина, старшего оперуполномоченного по особо важным делам при министре государственной безопасности.
И ты, в ухо, в рот долбанный Мангуст, не буди во мне голос предка, не тревожь моего анабиозно-спящего зверя, не заставляй переобувать мягкую обувь «ЕТ» на подкованные сапоги-прохоря!
– Марина! Я ухожу, буду к вечеру… – крикнул я куда-то вглубь квартиры, где обитала моя рыжевато-белокурая баба-яга, плавно летающая по кухне в ступе и гугниво отмахивающаяся алым помелом своего грязного языка.
Пойду, пожалуй. Пойду на встречу с моим будущим покойным зятем Мангуст Теодорычем. Щелкнул лифт пластмассовой челюстью дверей, заглотнул меня, как мясную крошку, спустил по гулкому пищеводу шахты в подъезд, чтобы выкинуть в мир. Желудок, переваривающий самого себя.
И последний оплот на берегу этой прорвы – Тихон Иваныч,
– Вольно! – скомандовал ему лениво, и дед душевно рассупонился, заулыбался, кивнул мне неуставно фамильярно.
– Подали вам машину, Павел Егорыч, – сообщил мне, намекнул, что видит, мол, какие за мной зарубежные авто заезжают.
Ах ты, упырек мой дорогой, вечнослуживый! Не лижи свои бледно-синие губы от радости, не радуйся, простодушный конвойный! Не твоего стука опасаюсь я сейчас, не от твоей хитрой ухмылки сердце теснит! Черноватый курчавый ариец, что дожидается за рулем поданного мне «мерседеса», – не дичь, которую ты вовремя засек и высмотрел. Охотник он! На меня и на тебя, дубина ты старая, стоеросовая. И чтобы переиграть его, надо мне все свое былое мастерство, все секреты моего необычного ремесла припомнить, оживить в себе дремлющие инстинкты – умение и готовность убить первым.
Не буду с тобой разговаривать, конвойный ты мой, сторожевой, караульный ты наш, охраняющий. Нельзя силы тратить. Только палец воздел указующий и предупредил строго:
– Бди!
Распахнул дверцу мерседесовскую, тяжелую, лакированную, бесшумную, бросил свою измученную похмельем плоть на упруго-тугие подушки сиденья, посмотрел в ехидную морду Мангуста и сказал ему деликатно:
– Здравствуй, сынок дорогой! Как у вас говорится – гут шабэс! А у нас есть песня такая: «Сегодня мой родной Абраша – выходной, сегодня я иду к нему домой…»
Мангуст покачал головой, вздрогнули-звякнули его цепочки и бряцальца.
– Нет, сегодня вы еще не идете ко мне домой. Рано… Вы еще не готовы…
Машина сыто, басовито рявкнула мотором, помчалась по грязному, расплеванному слякотью проезду, вспарывая с сиплым сипением густые снеговые лужи.
– Ну, не готов так не готов, – смирно развел я руками. – А если не секрет, поделись, Мангустик, сокровенным: когда, интересно знать, удостоюсь я вашего сердечного, широкого, традиционного иудейского гостеприимства?
Мангуст проскочил на красный свет, вывернул на Ленинградское шоссе, погнал в сторону центра. Он вздыхал, цокал языком, мотал башкой, будто сам с собой советовался, решение важное принимал, пока наконец не надумал:
– Когда я получу от вас аффидевит…
– Господи, это еще что такое? – переполошился я.
Мангуст, не отрывая взгляда от дороги, скосил на меня зрачок, дрогнул змеистой губой:
– Я помню, что вы учились на медные деньги. Но думаю, что как профессор права вы прекрасно знаете: аффидевит – заверенный документ, официальное свидетельство, имеющее силу судебного доказательства…
– А-а-а, вон оно что! – вздохнул я облегченно, прикрыл глаза в похмельной истоме и, подремав одно мгновение, спросил тихо: – А судить-то кого собираетесь?
– Вас лично, обстоятельства и время! – отчеканил Мангуст, будто из пистолета над ухом шмальнул.
– Снова-здорово! – устало вздохнул я. – Вот навязался ты на мою голову! Дался тебе я со своими ничтожными делишками…
Машина вписалась в плавный поворот перед Красной площадью, миновала Манеж, оставила олеворучь зубчатый багровый булыжник Кремля, легко взлетела на Каменный мост.