Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
В телефонной будке желтоватый пыльный свет, яростно-тухлый дух ссанины – цвет и смрад безнадежности. Достал пригоршню монет-двушек, обязательный боезапас кобелирующего бездомного мужика. Но бабы мне сейчас были не нужны, а потребен мне сейчас позарез автомобиль. Не такси, не левак и не мой наблищенный прекрасный «мерседес» на почти новой финской резине.
Чужой, ничей, безымянный. Серый, невзрачный, неприметный. Пускай плохонький – мне он и нужен-то на один вечерок. Займу, пожалуй, у кого-нибудь из друзей. Лучше всего –
Чвакнула монетка в телефоне, и сытый котовий голос Цезаря потоком патоки потек мне в ухо. Покалякали о том о сем.
– К бабам поедем? – спросил я. – Выпивать, баловаться… Есть две мясные телки.
Голос Актинии приглох, зашуршал тихонько, он, наверное, закрывал микрофон ладонью, прятал от жены Тамары Кувалды свой блудливый шепот:
– Не могу, Паш… Вчера сильно прокололся… Тамарка бушует… Буду на диване лежать, дома: очки нужно набрать…
– Ну бывай… Тамарке привет…
Бросил трубку и быстро набрал номер Ковшука, в его вестибюльную Швейцарию.
Кто-то из его прихвостней почтительно ответил:
– Щас Семен Гаврилыча покличут…
Кликали долго, – наверное, швейцарский адмирал самолично «сливки» готовил, я устал переминаться в тесном холодном зловонии автоматной будки, пока услышал его тяжелое, как упавшая гиря:
– Ковшук слушает…
– Это я, Сеня… Признал меня, друг дорогой?
Гиря помолчала некоторое время, потом тяжело вздохнула:
– И чего ты, Пашка, так всего боишься? Всех сторожишься, по имени не называешься… Телефон мой все равно не прослушивается… Я это знаю…
– Вот и хорошо, Сеня… А если бы я не сторожился и не боялся, то звонить тебе сейчас мог только с того света, в прекрасном сне-воспоминании… Освободиться сможешь?
– Когда?
– Через час приеду. Ты готов?
Гиря с дребезгом хмыкнула:
– Я завсегда готов… А ты приезжай часика через два… Гость на спад пойдет… Мне сподручней отлучиться будет…
И еще один звонок – городская справочная «09». Занято. Занято… Долгие гудки. Отбой. Занято. Ага!
– Будьте любезны, телефон отдела размещения гостиницы «Спутник»… Да-да, «Спутник» на Ленинском проспекте… Записываю: двести тридцать четыре – пятнадцать – двадцать шесть… Спасибо…
Все, надо ехать за машиной.
Быстро перехватил левака и погнал к дому Актинии. Отогрелся в кабине, придремал и сквозь сонную полупьяную дрему думал о том, что лежащий на диване Актиния охотно, конечно, даст мне свой задрипанный «жигуль» цвета винегретной блевотины. Чего там жалеть? Это же не «мерседес». Мы ведь друзья. Я знаю его «жигуль» как свои пять пальцев – сколько езжено на нем вместе. И тумблер секретки слева от руля под приборным щитком. Если бы Актиния
Только беда в том, что он вчера сильно прокололся перед Кувалдой и ему надо набирать в семье очки. И самое главное – ему ни в коем случае нельзя и не нужно знать, что я буду ездить сегодня на его машине. Это будет наш маленький секрет, интимная дружеская тайна.
Остановил левака за квартал до дома Актинии и пошел во двор, где обычно он держал машину на площадке. Вот она, замызганная, нежно-бурая, незаметная! Еще теплая от дневной потной суеты, корыстной беготни Актинии по его лучезарным грязным делишкам.
Достал из кармана газету, сложил пакетом, надел его как варежку на правую руку, резко рубанул ребром ладони в угол ветровика-форточки – замок отлетел внутрь салона со звяканьем и визгом. Быстро засунул в кабину руку, нащупал крючок дверной ручки, дернул и нырнул на водительское сиденье. Десять секунд у меня есть! За десять секунд надо найти тумблер противоугонной сигнализации, иначе эта вонючка завоет, завопит на весь район – сдернет с дивана моего набирающего очки друга Актинию, всех соседей поднимет, патрульную милицию навлечет…
Считаю про себя бегучие секунды – тысяча сто один… тысяча сто два… тысяча сто три… – а сам лихорадочно шарю рукой под щитком. Провода, болты, трубки, железяки. Он же ведь где-то здесь – чертов этот выключатель! Надо же, сволочь какая этот Актиния, со своей жадной жидовской подозрительностью – так запрятать секретный тумблер! От самого близкого друга, можно сказать! Нездоровая все-таки у них привязанность к имуществу…
Тысяча сто девять… Сейчас завоет, гадина!..
Хвостик переключателя. Вот он! Нашел! Щелк!
Фу! фу! фу! фу! Отдышался, нашел не спеша «хвост» – пучок проводов от замка зажигания и выдрал его целиком из-под кожуха. Красный провод – всегда от стартера – замкнем на массовый, зачихал, схватился еще не остывший движок – поехали, поехали!
На Ленинградский проспект поехали, в гостиницу «Советская», в ресторан «Яр», в мраморную швейцарскую, к последней моей опоре и защите – Сеньке Ковшуку, бесстрашному моему Пересвету, взявшемуся сокрушить сионистского Челубея, грязного иудео-монгольского захватчика.
Какое сегодня число? Не помню. Что-то в голове все перемешалось. Март сейчас. Начало? Или конец? Не могу сообразить. Великий Пахан умер об эту пору, в такую же мерзостную погоду. Да-да, я нес его прах, осторожно ступая в густые снеговые лужи. Он умер прямо перед началом исторического действа «Мартовские аиды». Все уже было готово. Сейчас уже не вспомнить точно, но, кажется, ровно за неделю до официального сообщения о начале судебного процесса над врачами-отравителями.
Еще накануне Лютостанский хохотал и веселился, как насосавшийся упырь: