Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
— Сколько? — поинтересовался Петр Ильич.
— Если не ошибаюсь — вы намерены просить развода в Петербурге? — уточнил секретарь. — Тамошних расценок я не знаю. Даже предполагать не возьмусь, чтобы ненароком не ввести вас в заблуждение.
— А не лучше ли сделать все это в Москве? — обернулся к брату Петр Ильич. — Не о моих удобствах речь — я- то ради развода и до Камчатки доехать готов. Но согласится ли эта… — он постеснялся присутствия постороннего свидетеля и проглотил бранное слово, готовое сорваться с языка, — согласится ли она несколько раз выезжать
— Надумаете действовать в нашем ведомстве — милости просим, — Розанов продолжил трапезу — половой как раз принес и торжественно водрузил на стол огромного жареного гуся, фаршированного яблоками.
У Тестова это исконное русское блюдо готовили на европейский манер. Гуся изнутри натирали высушенным и размельченным майораном, а из яблок предварительно удаляли сердцевину.
Петр Ильич вспомнил слова Алеши: «Гусь — птица неудобная. Одному — много, двоим — мало, куда уж лучше курица — по штуке на брата, и все сыты-довольны».
— Давай прежде получим согласие на саму процедуру, — ответил Анатолий.
От Тестова сразу в гостиницу возвращаться не хотелось. Петр Ильич уговорил брата прогуляться по бульварам.
— Тебе, Толя, надо побольше бывать на свежем воздухе, — озабоченно сказал он. — Выглядишь ты, брат, не очень хорошо.
— Устал просто очень. Товарищ заболел, вот приходилось работать в суде за двоих, да еще клиенты докучали, — отмахнулся Анатолий, но от прогулки отказываться не стал.
Пошли бок о бок, любуясь картиной московского лета, выдавшегося в этом году удивительно солнечным.
— Как отвратительно мне все это, — Петр Ильич заговорил о наболевшем.
— Да уж, хорошего мало, — хмыкнул Анатолий Ильич. — Да и связываться с консисторией врагу не пожелаешь. Это подлинный осколок древнего, допетровских времен, сутяжничества. Все делается за взятки, а не по закону, и, тем паче, не по совести. Дурные традиции настолько крепки там, что служители консистории, вплоть до самых высокопоставленных, открыто говорят о том, какая сумма требуется для благоприятного решения того или иного дела
— И все это творится под прикрытием имени Божьего, — вздохнул Петр Ильич.
— Да, с молитвой и благословением, — подтвердил брат. — Я так понимаю, что к супруге своей ты захочешь ехать вдвоем со мной, а не в одиночку…
— Непременно с тобой! — подтвердил Петр Ильич, взмахивая тростью. — Один я с ней встречаться боюсь. Во-первых, не хочу давать нового повода для шантажа, а во-вторых, боюсь выйти из себя и учинить непоправимое. Рассказывал же я тебе, как чуть не задушил ее!
— Рассказывал. Учти, нам придется не только сообщить ей, как она должна действовать, но и… прости за такое слово, выдрессировать ее, чтобы, начиная дело, мы могли бы быть уверенными в том, что не будет осечки. Ведь розданных налево и направо денег нам никто возвращать не будет…
— Как это — выдрессировать? — удивился Петр Ильич.
— Давай-ка, Петя, присядем, а то я что-то утомился, — попросил брат.
Они присели на ближайшую свободную скамью, Анатолий отдышался и продолжил:
— Ты хорошо
— Мне ли ты это говоришь? — с горечью ответил Петр Ильич.
— Это я так, для начала, У нас нет никакой гарантии, что она поймет с первого раза все правильно, мы не можем быть уверены, что она не передумает, мы не должны позволить, чтобы от какой-то глупой фразы, сказанной ею в консистории, дело разладилось. Значит, нам надо несколько раз, быть может — много раз, встречаться с ней. Растолковывать, что от нее требуется. Убеждаться, что она затвердила урок и переходить к следующему. И все время уговаривать, убеждать, прельщать! Короче говоря — делать все возможное, чтобы она не передумала и не сказала чего-нибудь ненужного! Малейшая неточность в ее исполнении своей роли может повести к очень плачевным результатам, можно даже сказать — к пагубным. Ведь в консистории она должна быть обвинительницей, желающей во что бы то ни стало расторгнуть ваш брак.
— Ты хочешь сказать, что мне придется провести все лето в Москве?! — испугался Петр Ильич. — Среди этой ужасной духоты? Да еще тебя оставить без летнего отпуска? Нет, я не согласен!
— А что ты хочешь предложить? Не забывай, пожалуйста, с кем ты имеешь дело. В нашу прошлую встречу Антонина Ивановна сказала мне, что она очень хочет получить десять тысяч рублей…
— Еще бы!
— А после простить тебя и позволить тебе вернуться к ней.
— О боже! Так и сказала: «позволить вернуться»?
— Именно так, слово в слово.
Некоторое время братья молчали. Первым заговорил Петр Ильич.
— Давай отложим все до осени, а пока… пока я поручу кому-нибудь из приятелей провести предварительные переговоры с ней.
— Кто же возьмется за это? — удивился Анатолий Ильич.
— Да хотя бы Юргенсон! Петр Иванович не откажет мне в таком пустяке. Я объясню ему подробно всю суть дела…
— Заодно и попроси разыскать ее, — перебил Анатолий Ильич. — Прости, Петя, но за всеми этими делами, за всей суетой, я позабыл сказать тебе, что супруга твоя переменила свою квартиру, а на новом месте дворник сказал, что она уехала на неопределенное время куда-то на дачу. К кому-то из своих знакомых… Возможно, она прослышала о твоем приезде и поспешила скрьпъся?
— Невелика важность! — обнадежил его Петр Ильич, радуясь возможности вскоре покинуть Москву и вернуться в Каменку. — К осени она вернется, а если и не вернется, то Петр Иванович непременно разыщет ее. Он же чухонец, а чухонцы, скажу я тебе, весьма дотошный и обстоятельный народ.
Добрейший Петр Иванович согласился помочь другу, и Чайковский смог со спокойной душой покинуть Москву.
Он напишет своему бесценному другу: «Вы не можете себе представить, что за ад было это трехдневное пребывание в Москве! Оно показалось мне тремя столетиями. Когда я сел в вагон, то почувствовал такое облегчение, такое блаженство, как будто меня выпустили из смрадной, тесной тюрьмы».