Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
А стоило только подумать о Надежде Филаретовне, как следом из глубин памяти всплывало:
Бурной жизнью утомленный, Равнодушно бури жду: Может быть, еще спасенный, Снова пристань я найду… Но, предчувствуя разлуку, Неизбежный, грозный час, Сжать твою, мой ангел, руку Я спешу в последний раз. [4]Она
4
А.С. Пушкин. «Предчувствие».
Времена тогда были своеобразные, можно даже сказать — уникальные были времена. Даже очень богатые люди (а баронесса фон Мекк была очень богата) не рассматривали физическое устранение как метод избавления от ненужных проблем. Как своих, так и своих близких.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ «МОСКОВСКИЕ ДНИ»
Поселился Петр Ильич на Знаменке, в доме Сергеева, что напротив Александровского училища. Номер квартиры был тринадцатым, но это его не смутило — стараниями Алексея было устроено милое уютное гнездышко, да и консерватория была недалеко.
У него было «в запасе» предложение Надежды Филаретовны, которая предоставляла в его распоряжение свой дом на Рождественском бульваре.
Дом соответствовал размаху фон Мекков — пятьдесят две комнаты, рояли, органы, картины, фарфор и все такое прочее.
То, что было хорошо для уединенного Браилова, не слишком годилось для Москвы. Поселиться в доме на Рождественском бульваре и не дать пищу новым слухам о себе было бы невозможно…
Сказать, что он снимает его?
Да кто в это поверит? Его вечное безденежье давно уж стало притчей во языцех.
Он все же решится однажды посетить этот самый дом.
Он вернется к себе, на Знаменку, потребует коньяку и всю ночь проведет… нет, не за написанием музыки — в размышлениях.
Наступила пора принятия ответственного решения, от которого зависит вся его дальнейшая жизнь. Быть или не быть профессором консерватории?
Он не любит преподавать, ученики лишь раздражают его. Бог не дал ему педагогического дарования, подобного тому, что получил Модест. Есть, конечно, Танеев, но Танеев никогда не воспринимался как ученик, скорее — как младший товарищ-единомышленник. Кстати, Танеев может его заменить в консерватории. Определенно — может.
Ему тяжело с Рубинштейном. Несомненно, в Николае Григорьевиче есть много хорошего, но на директорском посту он стал истинным самодуром. Подмял под себя, подобно медведю, всю консерваторию и поступает исключительно по своему усмотрению.
Он препятствует карьерам талантливых пианистов, видя в них соперников.
Он покровительствует подхалимам и лизоблюдам.
Он проявляет чрезмерное внимание к хорошеньким консерваторкам, впрочем, это уже его приватность.
Он порой поднимает руку на учеников.
Он знаком с Надеждой Филаретовной
Но в то же время Рубинштейн дирижирует на концертах Русского музыкального общества в Париже, представляя публике в числе прочих и произведения Чайковского. Второй фортепьянный концерт, «Буря», серенада и вальс для скрипки вызывают восторг у слушателей. Желая того или нет, Николай Григорьевич закладывает фундамент мировой славы талантливого композитора!
Слава — это хорошо. Слава — это общественное признание. Слава — это грандиозный стимул к творчеству.
Ах, если бы не консерватория…
За год своего «отпуска» он написал так много: «Онегина», симфонию, большую сонату, концерт для скрипки, литургию святого Иоанна Златоуста, «Воспоминания дорогого места», пьесы для детского альбома, несколько романсов, «Скобелев-марш»!
Вдалеке от Москвы работалось так славно, так продуктивно!
Консерватория в мыслях Петра Ильича стала чем-то вроде темницы. Он чувствует, он знает, что после годичного отсутствия ему трудно будет вернуться к прежней жизни профессора консерватории. Бесцельная трата времени — вот что такое эта преподавательская деятельность. Она заставляет его отрываться от творчества, работать непостоянно, урывками и не дает взамен ничего хорошего.
Да еще эти вечные унижения, которым подвергает его Рубинштейн.
Да еще эта необходимость ежедневно пребывать в обществе людей, большинство из которых нечутки, неделикатны, склонны к вмешательству в его приватную жизнь.
Прослышав о приезде Чайковского, являются с визитом знакомые. Многие из них знакомы с ним шапочно. Они хотят увидеть собственными глазами того, о ком ходило столько слухов, чтобы сделать на основе наблюдений вывод о его сумасшествии.
Визитеры несносны — они отнимают кучу времени.
И все непременно просят «сыграть что-либо новое». Нашли тапера.
Незваные гости ужасно раздражают и злят своими нудными посещениями. От людской пошлости есть только одно спасение — бегство. Он дает себе клятву впредь в подобных случаях быть грубым, дерзким и прямо просить оставить его в покое и наконец-то осознает всю цену той свободы, которой имел счастье наслаждаться в течение последнего года.
А баронесса фон Мекк зовет его во Флоренцию…
Нет, выход один — прочь из Москвы, прочь из консерватории… В Европу, в Каменку, в Браилов… Туда, где все свои. Туда, куда заказан путь его сумасшедшей жене, этому живому памятнику его минутного безумия.
«Я приехал в Москву с отвращением, с тоской и с неудержимым, непобедимым желанием отсюда вырваться на свободу, — напишет он баронессе фон Мекк. — Я хочу начать хлопоты и предпринять меры к мирному, тихому, но вечному разрыву с консерваторией, к которой не питаю ничего, кроме того чувства, какое узник питает к своей темнице. Все это очень нелепо, очень легкомысленно. Зачем было обещаться приехать и занять прежнее положение? Зачем было не обдумать раньше, что после всего случившегося я не могу жить в Москве, не могу ни одного часа чувствовать себя здесь иначе, как несчастным? И тем не менее я решился. Но прежде чем я начну предпринимать меры, мне нужно знать, что Вы на это скажете, что посоветуете».