Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
— Двадцать один, — смутился тот.
— Полно смущаться, — Петр Ильич ободряюще похлопал его по плечу. — Молодость — это недостаток, который быстро проходит… Разрешите дать Вам совет?
— Почту за честь, — Пахульский смутился пуще прежнего. Верно решил, что сейчас ему посоветуют играть на скрипке и не лезть в высокие сферы сочинительства.
«А уши-то пылают, как рубины!» — восхитился Петр Ильич. Пахульский немного напоминал ему племянника Володю.
— Отбросьте прочь неуверенность, неверие в свои силы! Эта черта сгубила не одного подающего надежды композитора… (Чуть не сорвалось с языка имя Сережи Танеева.) Пишите
Вместо одной рюмочки пришлось выпить две — донельзя взволнованный Пахульский провозгласил в ответ тост «за лучшего из отечественных композиторов». От доброго слова на душе стало еще приятней.
— Так вот, Владислав Альбертович, вам мой секрет, — вернулся к делу Чайковский. — Не сочиняйте музыку, а высказывайтесь посредством музыки! Выражайте свои чувства, свои мысли, свои желания через музыку. По моему мнению — это единственный ключ к успеху! У вас есть внутренняя потребность музыки, я чувствую это. Дайте же ей проявиться!
Пахульский засиделся — после музыки они долго говорили о Надежде Филаретовне. Ничего нового он не узнал — настолько подробно она писала о себе в письмах.
Перед тем как расстаться, уговорились регулярно встречаться для занятий музыкой. Чайковский вдруг осознал, что преподавание может доставлять огромное удовольствие, главное, чтобы ученик был одаренным и вызывал симпатию.
Петра Ильича очень взволновало приглашение баронессы фон Мекк пожить во Флоренции в одно время с ней. Что это — намек? Неосознанная потребность?
В глубине души он испытывал страх. Он боялся жить так близко от своей благодетельницы, боялся того, что в один из дней она подстроит случайную встречу с ним или призовет его к себе. Антонина Ивановна явилась причиной того, что теперь уже любое женское общество (за исключением сестры Сашеньки) вызывало у него раздражение. Было страшно испытать черное чувство вблизи никак не заслужившей этого баронессы фон Мекк, и еще страшнее было дать ей почувствовать это.
Пусть лучше все остается по-прежнему…
Ночью не спалось и не работалось — до утра читал о Бисмарке.
Новыми книгами и свежими русскими газетами тоже снабжала она. Привыкшая заботиться о многочисленных детях и огромном хозяйстве, она предусматривала каждую мелочь, вплоть до его любимых папирос. Узнав о том, над какой именно оперой работает Петр Ильич, она сразу же пришлет ему могущую быть полезной книгу.
На рассвете он заснул и проспал почти до одиннадцати часов. Привел себя в порядок и встал у одного из окон, выходящих на улицу, с таким расчетом, чтобы его нельзя было заметить снизу. Встал вовремя — не прошло и двух- трех минут, как внизу прошла она. С дочерьми, среди которых выделялась сходством с матерью Юлия, внуками, служанками и большой собакой, о которой она тоже писала. Пахульский был здесь же — скромно шел в стороне. Петр Ильич уже знал, что он влюблен в Юлию Карловну и очень боится, что Надежда Филаретовна, узнав об этом, лишит его своего расположения. Наивный юноша — его чувства к Юлии должны быть давно известны всем. Пахульский совершенно не умел притворяться. Даже со второго этажа можно было понять все без слов лишь по тому, что он неотрывно смотрел не на дорогу, не по сторонам, а на Юлию, старательно его не замечавшую.
Отделенная стеклом и расстоянием, Надежда Филаретовна
Героиней его новой оперы стала Жанна д'Арк. Опера так и называлась — «Орлеанская дева». Сережа Танеев ужаснулся бы одной лишь мысли — писать оперу на сюжет, уже воплощенный в жизнь блистательным Верди. Сережа постоянно боится, что его обвинят в подражании кому-то.
Чайковский уже не боялся никаких обвинений. Заматерел, привык, надоело…
Он знал, что Верди — посредственный композитор, пишущий скверные оперы. Такому и подражать стыдно, да и незачем.
Мысль о Жанне д'Арк пришла еще в Каменке, во время чтения Шиллера.
Петр Ильич прекрасно отдавал себе отчет, чем привлек его образ Жанны.
Она была некрасива, она умела повести людей за собой, полностью подчинив их своей воле, она желала добра и была способна на любые жертвы, вплоть до самой великой…
У его Жанны Д'Арк было лицо Надежды Филаретовны фон Мекк.
Д'Арк — фон Мекк, даже фамилии (если можно так выразиться) были созвучны.
Не желая участия посторонних, он сам взялся писать либретто. Он верил в свои силы — то, что удавалось Модесту, должно удаться и ему. Пусть немного хуже, но — удаться.
«Трудности не в отсутствии вдохновения, — а, напротив, в слишком сильном напоре оного, — писал Петр Ильич Модесту. — Мной овладело какое-то бешенство; я целые три дня мучился и терзался, что материалу так много, а человеческих сил и времени так мало. Мне хотелось в один час сделать все, как это бывает в сновидении. Ногти искусаны, желудок действовал плохо, для сна приходилось увеличивать винную порцию, а вчера вечером, читая книгу о Жанне д'Арк и дойдя до процесса abjuration [7] и самой казни (она ужасно кричала все время, когда ее вели, и умоляла, чтобы ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся…»
7
Отречение; клятва отречения (англ.).
С утра он работал над новой оперой, а позже, после небольшого перерыва, принимался за инструментовку сюиты.
И ежедневно писал письма. Надежде Филаретовне, с которой сообщался без посредства почты — письма носили слуги, братьям, сестре, Юргенсону. Как-то написал Рубинштейну, писал Танееву.
Во Флоренции он жил и работал так, как всегда мечтал — свободно, покойно и с комфортом.
На Рождество он собрался в Париж. Фон Мекки уезжали в Вену. Почти перед самым отъездом она прислала ему билет на концерт гастролировавшей во Флоренции труппы Белотти Бон.
Он понял, что она и впрямь хотела его видеть, для того и предложила поселиться вблизи от нее, но так и не решилась… Приглашение на концерт стало своеобразной компенсацией несостоявшейся встречи и в то же время обещанием, что дальше этого она идти не станет.
Сидевший в первом ряду, он хорошо был виден из ее ложи. Она могла гордиться собой — ей удалось полностью насытиться созерцанием, но их взгляды ни разу не встретились…
Он тоже посматривал на нее украдкой и отчего-то грустил.