Петр II
Шрифт:
Почти в то же самое время получил я официальную депешу от маркиза де ла Паз, которой он уведомил меня именем короля, что как бракосочетание принца Астурийского с инфантой Португальской и принца Бразильского с нашей инфантой Донной Марианной Викторией уже заключено, то Его величество повелевает мне торжествовать оба сии бракосочетания особенным праздником. Вследствие сего я решился объявить царю о сем событии и просил аудиенции, которую и назначили 28-го числа в 3 часа пополудни. На сей аудиенции я говорил царю речь от имени короля, моего государя, и Его величество отвечал мне с изъяснением величайшего дружественного расположения к королю.
По выслушании сего ответа я хотел удалиться, но барон Остерман сказал мне, чтобы я подошел к царю, который желает украсить меня своим орденом Св. Андрея в ознаменование доброго известия, от меня полученного, и уважения к моей особе.
Тут
Апреля 1 Его величество изволил пожаловать ко мне обедать со всеми кавалерами ордена Св. Андрея и министрами Верховного совета. У меня было накрыто три стола да сверх того стол для солдат и служителей, бывших при Его величестве. Мы выпили с лишком 600 бутылок вина. Его величеству угодно было остаться у меня до б часов. Он был очень весел и очень доволен.
В половине апреля дошло даже до самого царя какое-то писание, неизвестно кем написанное, в котором оправдывался князь Меншиков и восхвалялись великие способности и ум сего несчастного министра. Писание заключалось в том, что ежели не призовут его опять, то дела никогда не пойдут хорошо. Очевидно было, что эта бумага была писана самим князем или кем-либо из преданных ему. Поэтому произведен был строгий розыск и издан царский указ, которым обещана была большая награда тому, кто откроет сочинителя. Вследствие сего узнали, что духовник царицы-бабки получил тысячу ефимков за то, чтобы он постарался ввести Меншикова в милость царицы. Духовника взяли тотчас к допросу, и как он признался в своем преступлении, то его наказали строго, а Меншикова отправили на Березовый остров у Ледовитого моря, в 10 тысячах верстах от Москвы. Свояченица его Варвара была сослана в какой-то монастырь на границе персидской, а другая его свояченица, жившая в Москве, была взята, и уже хотели бить ее кнутом (это в России пытка), но как она призналась во всем, чего от нее требовали, то и оставили ее только в заключении. За несколько дней до сего происшествия княгиня Меншикова умерла с печали от несчастья своего мужа, которого сказанное писание повергло еще в большее, ибо, если бы он или его друзья не сделали этого, то я думаю, что ему позволили бы жить спокойно в Ораниенбурге.
Мая 2, по старому стилю, день Пасхи, все мы чужестранные министры приехали во дворец для поздравления царя, и Его величество заставил нас выпить по рюмке вина за свое здоровье, то же самое было и в комнатах обеих принцесс.
Барон Остерман, заботившийся только о том, чтобы держать русское царство в том положении, в котором оставил его Петр I, желал, чтобы двор возвратился в Петербург, где царь может гораздо лучше знать все то, что делается в свете. Но это не нравилось русским, которые занимались более своими, нежели государственными делами, и старались удерживать его в Москве, чтобы быть поближе к своим домам и деревням. И действительно, при помощи князя Ивана Долгорукого, царского фаворита, они склонили Остермана на то, чтобы двор возвратился в Петербург не прежде зимы, а чтобы заставить царя еще больше полюбить Москву, то его возили по ближайшим загородным домам, забавляя его беспрестанно охотой, которую он любил чрезвычайно, и твердили о величайшей разности климата московского и петербургского. И в самом деле они говорили правду, потому что нет земли и климата лучше московского.
Именно в это самое время обнаружилась ненависть князя Долгорукого, фаворита, к барону Остерману, к которому царь имел еще некоторое уважение. Она простиралась до того, что однажды он велел мне сказать, без всяких околичностей, что ежели я люблю Остермана более, нежели его, то он сделается мне явным врагом. Каждый легко поймет, что такое признание требовало от меня величайшей осторожности, но, по счастью, я оставался в согласии с обоими, отвечал фавориту, что мне нельзя не бывать часто у Остермана по делам моего посольства, как у министра, который назначен вести переговоры с чужестранными, и в то же время я дал почувствовать Остерману, что приязнь моя к Долгорукому происходит от того, что мне очень хочется угодить царю, который любит Долгорукого. Сам я успокоил обоих и могу сказать, что тот и другой остались мне хорошими
Мая 18, в день восшествия царского на престол, был большой съезд во дворец для принесения поздравления великой княжне, сестре Его величества. Ее высочество сделала мне честь, приказав мне остаться обедать у нее, и за столом была весьма милостива ко мне. Здоровье ее было не в очень хорошем состоянии: врачи думали, что у нее чахотка, и вследствие сего лечили ее так, как будто у нее была грудная болезнь. Но не чахотка была причиной ее болезни, и только один врач мог ее вылечить, именно брат ее. Его величество по восшествии своем на престол имел такую доверенность к своей сестре, что делал для нее все, и не мог ни минуты оставаться без нее. Они жили в величайшем согласии, и великая княжна давала удивительные советы своему брату, хотя только одним годом была старее его. Мало-помалу, однако же, царь привязался к своей тетке, принцессе Елисавете, а фаворит его и другие придворные, кои не любили великой княжны за то, что она уважала Остермана и благоволила иностранцам, всячески старались выхвалять принцессу, которая не любила своей племянницы, и сделали то, что через полгода царь не говорил уже с ней ни о каких делах и следственно не имел к ней никакой более доверенности. Великая княжна, у которой душа была превосходнейшая, чрезвычайно страдала от того, что брат удалился от нее, и это страдание усугублялось еще тем, что он ее обижал, отдавая при всех почет ее тетке, которая совсем перестала ходить к ней и торжествовала победу, перестав считаться с великой княжной. Вот настоящая причина ее болезни, и грусть ее была так велика, что она впала в изнурительную лихорадку, которая чуть было не свела ее в могилу, но крепкое ее телосложение и молодость избавили ее от сей опасности. Царь несколько недель пробыл в подмосковных, но возвратился 30-го числа и на другой день сделал смотр обоим гвардейским полкам. Он пригласил меня на сей смотр, и я остался доволен экзерцицией сих полков.
Июня 2 поехал я к барону Остерману и очень удивился, найдя у него фаворита Долгорукого и отца его. Они смутились при моем входе, почему я счел приличным сократить мое посещение и, посидев немного, откланялся с большим желанием узнать, зачем они приезжали.
Я узнал это на другой день от самого фаворита, к которому заехал. Он сказал мне, что пробыл у Остермана более четырех часов, что Остерман, со слезами на глазах, просил его о дружбе, уверяя, что он никогда и ничего не будет делать без его согласия и будет говорить с царем не иначе как при нем, после чего они заговорили о здоровье царском, условясь, чтобы впредь всегда ездил за город с Его величеством врач, и что, наконец, они говорили о домашних делах. Он примолвил, что никогда не будет любить Остермана. Беседу нашу прекратил присланный от царя звать Долгорукого к себе.
Июня 4 получено известие о кончине герцогини Еолштинской, которая без прекословия была первой красавицей в Европе. Русских мало опечалило это горестное известие, да и сам царь не грустил, однако же велел надеть траур на три месяца. Еерцогиня была дочерью Петра I и покойной царицы Екатерины и вышла за герцога Еолштейн-Еотторпского в 1725 году.
Царь, пробыв в Москве только два дня, уехал опять за город, но фаворит велел мне сказать, что когда я назначу день своего праздника, то уведомил бы его, и он уговорит Его величество быть на нем.
Июня 23 получил я письмо от маркиза де ла Паз, который дал мне знать, что Его величество король, наш государь, совершенно одобряет то, что я принял Андреевский орден и повелевает мне благодарить царя именем Его величества за отличие, мне оказанное.
Приготовив все для праздника, который я должен был дать по случаю сугубого бракосочетания, я отправил нарочного к фавориту с просьбой доложить о сем царю и просить его о назначении дня. Мне отвечали, что Его величество назначил 27-е число, что он возвратится в Москву единственно для того, чтобы быть на моем празднике, и что я могу приехать туда, где теперь находится Его величество для формального приглашения. Я очень был доволен сим знаком милости, потому что никому не давалось позволения видеть Его величество, когда он занимался охотой с избранным обществом.
Вследствие сего я отправился в подмосковную фаворита Еоренки, где находился царь, и Его величество принял меня с отличным благоволением. Пригласив его формально на свой праздник и отобедав с ним, я рано возвратился в Москву для приглашения принцесс. Его величество приехал в город в ту же самую ночь.
Наконец 27-го числа я дал свой праздник и, по мнению общему, он был лучше всех, какие только бывали в России. Бал длился до 3 часов утра, и царь уехал очень довольный моим праздником, который стоил мне 6979 рублей или 2000 испанских пистолей.