Петр II
Шрифт:
Через несколько дней Марья Ивановна и Наталья Борисовна приехали с визитом к Прасковье Юрьевне. В прежнее время Шереметевы и Долгоруковы виделись часто, но в последние годы, от дряхлости ли бабушки или от несходства характеров девушек, но знакомство почти совсем рушилось. Иван Алексеевич первый увидал из окна подъезжавшую карету Шереметевых и опрометью бросился в парадную гостиную, к крайнему изумлению матери и сестёр, не видавших его у себя по нескольку недель. Утром, в простеньком платье, Наталья Борисовна казалась ещё милее. Иван Алексеевич успел перекинуться с ней только немногими незначительными фразами, но зато очень значительно говорили его выразительные, симпатичные
28
…представить ей свой решпект – выразить своё почтение, уважение.
И действительно, не далее как на другой же день он поехал на Воздвиженку, но просил доложить о себе не Марье Ивановне и Наталье Борисовне – это почему-то показалось ему неловким, – а Петру Борисовичу, визит к которому всесильного любимца, обер-камергера и андреевского кавалера не мог не показаться странным, особенно в то время, когда ранги и отличия имели весьма важное значение. Такой визит, понятно, поднял Петра Борисовича на самую вершину фортуны, он кланялся и изгибался, стараясь выказать почётному гостю свою всенижайшую почтительность.
– Дома ли графиня Наталья Борисовна? – наконец-то решился спросить Иван Алексеевич, опасаясь не увидеть девушки. – Я к ней с поручением от сестры, – добавил он, хотя никакого поручения не было, да и сёстры не дали бы никакого поручения ветреному брату.
Молодой граф побежал за сестрой, может быть догадавшись, чего именно желает влиятельный гость.
Для Натальи Борисовны приезд Ивана Алексеевича, казалось, не был неожиданностью; она будто ждала его, как это видно было и по более тщательной причёске, и по робе именно того цвета, какой более шёл к ней, и того покроя, который обрисовывал её стройную талию.
– Я был в отчаянии не видеть вас, графиня, – встретил молодой человек Наталью Борисовну, едва прикасаясь к её руке.
– Боялись не исполнить поручения вашего? – спросила девушка, улыбаясь.
– Какого поручения? – в свою очередь удивился князь.
– Брат мне сказал, князь, будто вы имеете что-то от вашей сестры.
– Ах… да… я сказал… но простите, графиня, никакого поручения у меня нет… выдумал я, боясь, что вас не увижу, что вы не захотите меня видеть…
– Почему же бы я вас не захотела видеть, князь?
– Потому… потому… графиня… что у меня такая дурная слава… что, по-настоящему, каждой женщине следовало бы бежать от меня, как от какой-то заразы, – с отчаянием в голосе выговорил Иван Алексеевич.
– Полноте, князь, кто говорит о себе так дурно, тот не может быть заразою, – и девушка так ясно и доверчиво смотрела в его глаза.
Молодые люди не замечали, как проходили минуты, часы, и проговорили бы они, вероятно, до ночи, если бы появление молодого графа не напомнило им, что для светских приличий визит продолжался слишком долго.
Иван Алексеевич стал ездить на Воздвиженку всё чаще и чаще, ранее возвращаться с охоты, а потом перестал и совсем сопровождать государя. Занятые собой, влюблённые не замечали ничего, не замечали, как добрые люди, заботливые к судьбе ближнего, тщательно подмечали все эти визиты и жалели о доброй барышне-графине.
В Наталье Борисовне любовь ничего не изменила, она только олицетворила все те неясные мечты, которые волновались во всём существе, как волнуется электричество в воздухе. Теперь все эти туманные грёзы воплотились в дорогой образ, и она прильнула к этому образу.
Соскучившись сидеть одиноким в Москве, зарывшись, как крот, в ворох бумаг, Андрей Иванович собрался проведать государя в Горенках и лично посмотреть на житьё своего царственного воспитанника. Кстати, накопилось немало серьёзных вопросов, требовавших неотложного решения, в особенности же заботило вице-канцлера одно дело, о котором он накануне проговорил целый вечер с имперским посланником, графом Вратиславским. Андрей Иванович приехал в Горенки как раз к обеду. Гостей почти никого не было, кроме своего семейного кружка, не было даже и тех молодых людей, которые считались более или менее приближёнными к государю: Иван Алексеевич сидел в Москве; молодой Бутурлин отослан в армию; Александр Львович Нарышкин выслан в деревню под опалу за дерзостные будто бы слова о государе; Сергей Дмитриевич Голицын, в последнее время особенно понравившийся государю, отправлен посланником. Из посторонних лиц находились только Милезимо, как нисколько не вредный человек, по мнению Алексея Григорьевича, да ещё какой-то незначительный гоф-юнкер. Тесно и плотно окружившая государя семья Долгоруковых не допускала к нему никого, кто не был посвящён в интересы хозяина.
Обед сервирован был запросто, по-семейному. Подле государя сидели с одной стороны Андрей Иванович, как почётный гость, а с другой, по обыкновению, княжна Катерина, на которую, впрочем, государь, казалось, не обращал особенного внимания. Разговор преимущественно вёлся об охоте, на которую государь собирался на следующий день.
– Ваше величество можно поздравить с небывалым успехом. Говорят, что вы затравили до четырёх тысяч одних зайцев, не говоря уже о пятидесяти лисицах, пяти волках и трёх медведях? – спрашивал Андрей Иванович государя.
– Да что такое зайцы… я лучшую дичь затравил, Аней Иванович, видишь, я везде вожу с собой четырёх двуногих собак, – отвечал государь, наклонившись к старому воспитателю, но, однако же, не так тихо, чтобы нельзя было слышать и другим.
Кто были эти собаки, государь не высказал. Андрей Иванович, казалось, совершенно не понял намёка, а постоянно сопровождавшие государя Алексей Григорьевич и Прасковья Юрьевна с двумя дочерьми не имели никакого желания принять этот ответ на свой счёт. Вице-канцлер, видимо, остался доволен всем, только высоко поднимались его брови всякий раз, когда государь, не ограничиваясь угощениями соседки, сам не уставал подливать себе вина. К концу обеда государь заметно повеселел, глаза его заблестели и яркий румянец заиграл на щеках.
– Не хочешь ли с нами на охоту? – спрашивал он старого воспитателя, когда все мужчины после обеда перешли в гостиную и расположились в глубоких креслах перед камином.
– Нет, государь, меня уж увольте… стар становлюсь. Притом же сегодня надобно воротиться в Москву – я и приехал-то по самому нужному делу.
При слове «дело» лицо государя наморщилось.
– Ну, говори, Андрей Иванович, какое дело, вот вместе мы и рассудим… да говори только скорее: тебе некогда, и нам время дорого.