Петр III
Шрифт:
Об этом торжественном обряде, совершенном внуком Петра Великого, был издан печатный Манифест Ея Величества и обнародован во всем государстве.
В продолжении восьми дней были при Дворе великие празднества.
В половине декабря прибыли из Швеции в Москву три депутата от тамошних государственных чинов и привезли великому князю, как наследнику шведского престола, предложение принять корону Швеции.
Но принять ее было уже поздно после того, как великий князь переменил веру. И потому вместо него корону Швеции предложили его дяде, Епископу Ейтинскому, администратору Голштинии.
1743-й. В конце года Двор отправился в Петербург. Там учение великого князя пошло серьезнее. Проходили по глобусу математическую географию, учили прагматическую историю соседних государств; два раза в неделю объяснялась подробно хронология и положение текущих государственных дел, по указанию Ее Величества (вследствие частных совещаний наставника с канцлером, графом Бестужевым) изучали любимые предметы великого князя: фортификацию и основания артиллерии, с обозрением существующих укреплений (по Force d'Europe), и положено начало обещанному
31
Барельеф (фр.).
Для узнания укреплений русского государства великий князь получил от фельдцейхмейстера, принца Гессен-Гомбургского, с дозволения императрицы (которая раз навсегда приказала выдавать великому князю все, что потребуется для его учения), большую тайную книгу под названием «Сила Империи», в которой были изображены все укрепления, принадлежащие к русскому гоударству, от Риги до турецких, персидских и китайских границ, в плане и профилях, с обозначением их положения и окрестностей. Этою книгою в разное время занимался великий князь, из комнаты которого ее не брали более полугода, и при каждом укреплении показаны были причины его основания, при этом же случае были специально пройдены история и география России.
К концу года великий князь знал твердо главные основания русской истории, мог пересчитать по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I. Однажды за столом поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древней русской истории. При этом императрица заплакала от радости, и на другой день велела поблагодарить его наставника Штелина.
По вечерам, когда великий князь был отозван к государыне или при Дворе не было обыкновенного приезда, наставник занимал его большими сочинениями из Академической Библиотеки, в особенности такими, в которых были поучительные картины, как, напр., Theatre de l'Europe, Galerie agreable du monde (в 24 фолиантах), также разными математическими и физическими инструментами и моделями из Академической Кунсткамеры, естественными предметами из трех царств природы, с объяснением посредством разговора. Однажды великий князь с плана крепости должен был мелом нарисовать ее на полу своей комнаты, обитом зеленым сукном, по данному масштабу, в гораздо большем размере, по 10 футов в диаметре. На это посвятили несколько вечеров. Когда крепость была почти готова, в комнату неожиданно вошла императрица и увидела великого князя с его наставником, с планом и циркулем в руках, распоряжающего двумя лакеями, которые по его указанию проводили по полу линии. Ея Величество простояла несколько времени за дверью комнаты и смотрела на это, не будучи замечена великим князем. Вдруг она вошла, поцеловала Его Высочество, похвалила его благородное занятие и сказала почти со слезами радости: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что Ваше Высочество так хорошо употребляете свое время, и часто вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за ученьем: „Ах, если бы меня в юности учили так, как следует, я охотно отдал бы теперь палец с руки моей!“»
Эти занятия продолжались и следующее лето в Петергофе, где устраивались на поле разные многоугольники разных способов укреплений в большом размере и показаны были разные инженерные работы, устройство редутов, траншеев и проч.
Иногда для удовольствия великого князя устраивали маленькую охоту. Он выучился при этом стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку. Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте, особенно когда должен был подходить ближе. Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежащему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба.
Его обер-гофмаршал Брюммер был все еще занят шведскими делами, возведением епископа Ейтинского на престол Швеции и большою корреспонденцией) и, по своей врожденной гордости, показывал гораздо более важности, чем сколько мог сносить это великий князь и могли терпеть знатнейшие русские вельможи. С великим князем обращался он большею частию презрительно и деспотически. От этого часто между ними происходили сильные стычки. Через это великий князь, защищая себя против его, иногда несправедливых и неприличных, выговоров, привык к искусству ловко возражать и к вспыльчивости, от которой совершенно похудел. И если иногда заходила речь о том, что Его Высочество не прибавляется в теле и в силах, то я, шутя, говорил, что он для худобы ссорится с своим обер-гофмаршалом.
Однажды произошла у него такая ссора с этим надменным и иногда слишком унижающимся новым графом, в Петергофе, в комнате великого князя, в присутствии обер-камергера Берхгольца и профессора Штелина, и дошло до того, что Брюммер вскочил и сжал кулаки, бросился к великому князю, чтобы его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, а великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров гвардии, стоящих на часах; от этого профессор удержал его и представил Его Высочеству все неприятности, которые могут от этого произойти. Но г. обер-гофмаршалу, который, в своем бешенстве, стоял, совершенно пораженный, он сказал: «Поздравляю Ваше Сиятельство, что вы не нанесли удара
С этого времени великий князь ни с одним из этих обоих своих наблюдателей не говорил ласкового слова и обходился с ними с большою холодностию. Спустя несколько недель после этого их влияние на него совершенно прекратилось, потому что, к большой радости Его Высочества, прибыл в Петергоф императорский посланник барон Герсдорф с секретарем своим фон Пецольдом и на особенной аудиенции у Ее Императорского Величества представили великому князю присланный от Его Величества, короля польского и курфюрста саксонского, как императорского римского викария, диплом, доставляющий великому князю, как герцогу Голштинскому, venia aetatis, или маиоратство. Великий князь, возвратясь с этим дипломом в свои покои, прочитал его весь громким голосом с своим наставником и, обратясь к своим обер-гофмейстерам, Брюммеру и Берхгольцу, которые еще пред тем его поздравили, сказал им: «Вот, видите ли, господа, наконец исполнилось то, чего я давно желал: я владетельный герцог, ваш государь; теперь моя очередь повелевать. Прощайте! Вы мне более не нужны, и я постараюсь возвратить вас в Голштинию!»
Впрочем, оба они оставались еще более года при Дворе, состоя по-прежнему в штате великого князя, пока, наконец, получили увольнение, осенью 1745 года, после бракосочетания Его Императорского Высочества Великий князь обходился с ними вежливо, но не удостаивал их более своей доверенностию и вместо графа Брюммера обращался к канцлеру, графу Бестужеву, или к вице-канцлеру, графу Воронцову, если нужно было испросить что-либо у императрицы и он сам не хотел ее беспокоить
Замечена необыкновенная слабость в Его Высочестве, поэтому я расспросил его и узнал, что он не имеет сна и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку. По пульсу я нашел, что это имеет основание. Я объявил об этом обер-гофмаршалу, графу Брюммеру, который приписал это притворству и нежеланию учиться и сделал выговор великому князю. На другой день я освободил Его Высочество от уроков и занимал его эстампами, чертежами и моделями укреплений. Это доставило ему удовольствие. Между тем приехал его голштинский лейб-медик, статский советник Струве, и прописал Его Высочеству капли, которые назначил принимать по утру и после обеда. Спустя несколько дней, во время занятий моих с Его Высочеством, он совершенно ослабел и почти без чувств упал у стола на руки ко мне и сказал: «Я, право, больше не могу». Я сказал об этом придворному врачу императрицы, Боергаве, который немедленно вместе с другим придворным врачем, Суше (Souchez), приехал к великому князю и нашел его таким, как я сказал. Тут же пришла и Ея Величество и поручила обоим врачам позаботиться об Его Высочестве (доктор Струве был устранен, огорчился этим, занемог горячкою и умер). Великий князь должен был лечь, и тогда доселе скрытная лихорадка обратилась в изнурительную. Оба врача должны были при Дворе дежурить, и Ея Величество приказала мне изустно, чтобы я постоянно находился при великом князе. Я исполнял это с раннего утра до поздней ночи. В конце октября Его Высочество не подавал никакой надежды к выздоровлению. Он слабел до крайности и потерял охоту ко всему, что нравилось ему во время болезни, даже к музыке, которую до этого любил слушать. Когда однажды, в субботу, после обеда, в передней Его Высочества играла придворная музыка и кастрат пел его любимую арию, то он сказал мне едва слышным голосом: «Скоро ли перестанут играть?» Это нас испугало, и доктор Боергаве, которому я рассказал этот случай, воскликнул: «Ах, Господи! Это дурной знак!» Около вечера все потеряли надежду. Великий князь лежал, с полуугасшими глазами и едва хрипел. Ея Величество, которая несколько дней была нездорова, скорее прибежала, чем пришла, к нему при этом известии. Она так испугалась, видя положение великого князя, что не могла произнести слова и залилась слезами. Ее с трудом оттащили от постели великого князя и увели в Ее покои. Около полуночи, когда более нечего было делать и надеяться, я отправился к Боергаве, в его квартиру, находившуюся поблизости, где он просил меня остаться у него, пока- к утру придет известие о кризисе или о смерти. Мы сидели перед камином и курили трубки, почти не говоря ни слова. Каждые полчаса приходил камер-лакей с рапортом от придворного хирурга, Гюона (Gugon). Все извещали, что великий князь лежит по-прежнему без движения. Около 5 часов пришел он в седьмой раз и объявил, что на лбу великого князя показался крупный пот; при этом известии Боергаве вскочил со стула и сказал мне: «Taut aus Gott danken, de grojtvirst sal gevesen!» — и тотчас взял бутылку Бургонского, налил бокал и подал мне, сказав: «Viont de grootvirst!» Так выпили мы несколько бокалов и отправились, как будто ожившие и не чувствуя никакого сна, к великому князю.
Ея Императорское Величество, которая легла не раздеваясь <…>, услыхала от Боергаве радостное известие, что спасительный перелом возобновил надежду на выздоровление. Оттуда императрица отправилась прямо в придворную церковь и отслужила молебен. С этого дня в самом деле началось выздоровление. В половине ноября Его Высочество встал в первый раз с постели, но почти до половины декабря не должен был выходить из комнаты. Ее Величество освободила великого князя до Нового года от всякого серьезного ученья и приказала мне развлекать Его Высочество какими-нибудь приятными занятиями.