Петр Николаевич Нестеров

Бурче Евгений Федорович

Одним из первых дел Петра Николаевича по прибытии в свою бригаду было подать начальству рапорт о разрешении «вступить в законный брак».

Несколько дней прошло в томительном ожидании, пока командир бригады не вызвал Нестерова к себе на личный прием.

После обычных вопросов служебного характера к вновь прибывшему офицеру генерал взял со стола какую-то бумажку, и, укоризненно глядя на Петра Николаевича, произнес тоном «отеческого» назидания:

— Что же это, подпоручик, вы так легкомысленно начинаете службу? Это ваш рапорт?

— Так точно, мой, ваше превосходительство!

— А не будете ли вы больше молодоженом, чем офицером… А? Ведь вас,

поди, будет больше домой тянуть, чем на батарею?..

— Никак нет, ваше превосходительство, смею заверить, что служба от моей женитьбы не пострадает!

— Ну, а на ком же вы собираетесь жениться? Достойна ли ваша будущая жена вступить в наше офицерское собрание?

Пришлось Нестерову подробно описать всю родословную Надежды Рафаиловны и историю дружбы с ней еще с детских лет. И только тогда начальство милостиво начертало на рапорте: «Разрешаю».

Затем — переговоры с «служителем божьим» в ближайшей церкви. Наконец, заломив с молодого офицера ни с чем не сообразную громадную мзду и получив вперед плату за совершение обряда, поп деловито пересчитал деньги, не торопясь сунул их в необъятный карман своей рясы и только тогда сказал:

— Ну хорошо, господин офицер, приходите послезавтра после обедни, тогда я вас и окручу!

«Законный брак» был оформлен по всем правилам.

В доме Нестеровых, куда, по обычаю, вскоре же потянулись визитеры — сослуживцы Петра Николаевича со своими семьями, было очень уютно. Несмотря на скромность средств, Надежда Рафаиловна сумела отделать нанятую ими крохотную квартирку с большим вкусом. Взяли напрокат пианино. Музыка занимала в их жизни столь большое место, что ради инструмента муж и жена временно отказали себе в приобретении многих более необходимых в хозяйстве вещей.

Несколько дней, предоставленных на устройство личных дел, протекли быстро, и Петр Николаевич приступил к служебным занятиям на отданной под его командование батарее.

По началу солдаты встретили подпоручика настороженно. Всяких офицеров им приходилось видеть, по горькому опыту многие из них знали, что есть офицеры, под начальством которых служба — каторга. В одной из батарей бригады был такой офицер, из прибалтийских баронов, он не стеснялся пускать в ход зуботычины. Жаловаться же солдату на офицера практически было невозможно: это расценивалось почти как бунт. Солдат, осмелившийся подать жалобу на начальника, рисковал угодить в арестантские роты.

Но скоро настороженность солдат к новому командиру сменилась любовью, почти обожанием.

Петр Николаевич начал свою службу не так, как другие офицеры. Он сам стал руководить занятиями с солдатами, не перекладывая этого на фельдфебелей. Сам терпеливо объяснял солдатам то, чего они не понимали. Разрешил, если понадобится, обращаться к нему на дом.

А для того чтобы уничтожить всякое чувство стесненности при таких посещениях, Петр Николаевич собственноручно написал крупными буквами плакат и вывесил его в передней своей квартиры: «Чины оставлять за дверьми».

И вот горе у солдата — идет он к командиру, и никто не даст лучшего совета. Нужда у солдата — кто, как не командир, ссудит несколькими рублями. Нужно солдату написать письмо на родину — кто, как не поручица, поможет в этом.

Все это никак не соответствовало укоренившимся понятиям о нормах офицерского поведения, и кто-то из-посетителей дома Нестеровых донес об этом начальству.

Командующий бригадой вызвал Нестерова на личный прием, долго говорил ему о традициях их старой и заслуженной части, которые поручик якобы подрывает своим «вольнодумным»

поведением. Под конец генерал прямо заявил Петру Николаевичу, что хотя и не имеет права приказывать по вопросам, касающимся личной жизни подчиненного офицера, но «по добру» советует ему вести себя как подобает и прежде всего снять крамольный плакат.

Однако подпоручик ответил на это, что в собственном доме волен заводить свои порядки, что в добрых отношениях с солдатами он не видит подрыва воинской дисциплины, так как солдаты, уважая его как командира, старательнее исполняют его приказания.

Так плакат и остался висеть на своем месте вплоть до отъезда Нестеровых из Владивостока. Но отношение начальства к Нестерову сразу изменилось, за ним было даже установлено негласное наблюдение.

В октябре 1907 года произошло вооруженное восстание моряков-минеров владивостокского гарнизона, жестоко подавленное царскими палачами. Атмосфера накалилась, и неудивительно, что была поставлена под подозрение политическая благонадежность нового офицера, прибывшего из Петербурга вскоре после революционных событий 1905 года. К тому же шпики, шнырявшие под окнами квартиры Нестеровых, не раз доносили, что им доводилось слышать пение не то чтобы революционных, но каких-то «неподходящих» песен. По этому поводу Петру Николаевичу пришлось иметь вторичное неприятное объяснение с комайдиром бригады. Но, как и в первом случае, назидания не подействовали.

Между тем, выступая с музыкальными и вокальными номерами в офицерском собрании и на традиционных бригадных и батарейных праздниках, Нестеровы мало-помалу завоевали симпатии большинства офицеров-сослуживцев Петра Николаевича. Наиболее культурные из владивостокских офицеров все охотнее проводили у Нестеровых вечера за интересными беседами, музыкой и пением.

Соседство с океаном, дикость тайги, покрывавшей окрестные сопки, быт живущих здесь корейцев и китайцев были столь не похожи на все, что Нестеровым приходилось видеть раньше, и это настолько интересовало и увлекало, что часто супруги в компании друзей предпочитали не итти в офицерское собрание, а свободно побродить по берегу бухты Золотой Рог, по китайскому кварталу Владивостока или съездить пикником на какой-либо из ближайших островов.

Особенно им полюбился покрытый дремучим лесом Русский остров, охраняющий, подобно часовому, вход на Владивостокский рейд. Под громадными деревьями у подножия одной из сопок острова устраивался привал. К вечеру возвращались в город под далеко разносящиеся над затихшей бухтой звуки играющего в парке над набережной духового оркестра.

Но Владивосток — город частых туманов. Иногда целыми неделями, раз по десять в день, все заволакивало непроглядной пеленой. Снятые на ночь сапоги утром доставляли много хлопот денщику, так как оказывались покрытыми мохнатой плесенью. Приходилось ловить хотя бы краткие проблески солнца, чтобы сушить отсыревшие вещи и платье.

В такие пасмурные дни маршрут очередной экскурсии изменялся — на станцию Океанскую или на полуостров Де-Фриз, где всего верстах в тридцати от города небо всегда было безоблачным и климат походил на крымский. Несколько часов блужданий с двустволкой в полутропических зарослях, и охотники возвращались нагруженные фазанами и другой дичью.

Когда выдавалось несколько свободных дней подряд, друзья выезжали в живописную Сучанскую долину — долину обильных пасек и душистого меда, где по склонам сопок, куда только хватал глаз, росли кусты дикорастущего синего дальневосточного винограда, а на мушку охотников часто попадался олень или кабан.