Петр Смородин
Шрифт:
Трезво оценивая обстановку, Петр не раз возвращался к вопросу о частях особого назначения (ЧОН). Еще 12 августа он требовал переоформить их «ввиду угрозы английского флота, находящегося в Финском заливе». Выли созданы приемные комиссии в райкомах, им рекомендовали комплектовать отряды главным образом из членов РКСМ. Организатором питерских частей назначили Александрова.
Когда началась «волынка», Петр проверил два-три отряда ЧОНа и обнаружил, что не все там хорошо. Были парни, которые долго вертели в руках винтовку, словно не зная, что с ней делать. И уж при разносе Александрова Петр не подбирал слов!..
Вторым важным делом
В губком избрали двадцать пять человек. Рядом с Петром были теперь Иван Канкин, Орест Петропавловский, Николай Фокин, Владимир Корнильев, Всеволод Сорокин. Агитотделом ведал Николай Дмитриев, орготделом — Вениамин Трейвас, культотделом — Михаил Удалов…
Время было трудное — голодное, холодное: четвертушка хлеба в день, вместо дров — самообогрев. У кого сапоги чинены-перечинены, у кого шинелишка, видавшая виды, у кого отцовское поношенное пальтишко. Но юность брала свое! Шутили, дурачились, пели. На собраниях — полно. И «старики» — комсомольцы первого призыва — здорово резали по части «текущего и жгучего» момента. Да и рядовой комсомолец в любой час мог сделать доклад на политическую тему. Все ценили юмор, острое, перченое слово.
Маша Александрова, в те дни сотрудница агитотдела, и машинистка Роза Брукер вели дневник губкомовской жизни и в скромных поэтических поделках пытались давать сатирические зарисовки. К сожалению, были они потом уничтожены, но Мария Федоровна Александрова кое-что восстановила по памяти.
У Петра была привычка говорить о плохих работниках: «Не люди, а могила!» И еще подметили девушки, что он величал «лебедями» тех сынков интеллигенции, которые всплывали на поверхность и стучались в двери комсомола в пору вузовских приемных испытаний. Так появились четыре строчки о Петре:
Вид свирепый, клок торчащий, Звал «могилами» людей, Голос, яростно звучащий, Проклинает «лебедей»…Петр только посмеивался. За общительный характер, звонкий смех и готовность к любой работе он называл Машу Юностью. И вспомнил о ней много лет спустя, когда шли торжества по случаю 10-летия ВЛКСМ, и привез ей билет на вечер в Доме Красной Армии.
Доставалось от девушек многим, в том числе и Диме Мазнину, который, по их мнению, безвылазно сидел на редакционном стуле и был счастлив, когда на бумагу ложилась хорошая строка.
Каждый день одно и то же — За столом сидит Мазнин, И ею святая рожа Удивительно похожа На румяный блин…Не
М.Ф. Александрова рассказала и об одной бытовой сценке в цехе, которая вновь натолкнула Смородина на мысль о работе с детьми. Она была избрана секретарем комсомола на швейной фабрике имени Володарского (на углу Мойки и Гороховой, неподалеку от ПК КСМ). Вениамин Трейвас посоветовал Маше завести на фабрике тетрадь замечаний и предложений. В нее всяк мог записать, что считал полезным для дела. Там были записи Смородина, его товарищей по ПК, ЦК и Исполкому КИМа.
Однажды прибежала в комитет комсомола старший мастер Стродт, Машу не застала, сделала запись: «Принимай меры к малолеткам. Всю готовую продукцию они переворошили и в обеденный перерыв устроили «свадьбу», а твой комитетчик Шурка Шувалов был у них за попа».
Малолетки (а их было много) работали четыре часа и уходили после обеденного перерыва, вкусив порцию дуранды. В тот день они не пошли в столовую. И без взрослых расшалились: надели белые рубахи, вереницей двинулись по цеху парами — мальчишки с девчонками. Впереди шел Шурка в солдатской шинели с «кадилом» из катушек на веревке.
А под вечер пришел Смородин.
— Я думала, что разнесет он меня на части. А он так хохотал, что я перепугалась. Всегда такой строгий, подтянутый. И вдруг диво дивное: слова не может сказать, давится смехом. Потом собрался, сказал: «Подпирает нас время, Маша, надо думать про малолеток, создавать для них отдельную организацию. А Шурку не ругай — из него может вожак получиться!..»
Удалось разыскать и еще одну активную комсомолку тех времен — Марию Петровну Казакову. В ее небольших воспоминаниях тоже какие-то крупицы человеческого тепла, нежности к старшему товарищу Петру Смородину. Могучее плечо его было всегда рядом, и в памяти окружающих остался он образцом рабочего парня. «Петр свой парень!» — с восхищением говорили о нем комсомольцы.
Казакова часто бывала во Дворце труда на заседаниях губкома с активистами из районов. В огромном кабинете Петра долго не высиживали из-за холода и, продолжая спорить, мчались по длинному коридору в столовую обогреваться чаем.
Там усаживались за громадный стол, и всякий ор прекращался: Смородин был за Деда на большом семейном чаепитии и в такие минуты не допускал криков. Все жадно искали глазами Колю Фокина. Только он имел доступ к губкомовскому складу и мог подкинуть по кусочку воблы и по ириске. И он появлялся из кухни с дарами и по праву усаживался рядом с Петром.
Все со стола улетучивалось, как при урагане. И спорщики рвались в бой, но молчали, пока не вставал Смородин.
— Петр, ну а ты как? — кидались к нему по дороге.
— А что? Ты же не прав! — И по коридору начинали лететь пух и перья со всяких загибщиков…
«Как-то я проходила мимо кабинета Смородина, — вспоминала Казакова. — Слышу отчаянный крик девочки: «Не пушшу! — Она отталкивала от двери Слосмана. — Петя Смородин спит, не пушшу!» Это охраняла сон Петра пятилетняя дочка уборщицы Лиза Крутикова. На пороге показался Смородин. Лиза не видела его и все еще отпихивала Слосмана, который делал ей страшную рожу. «Коля Фокин приказал никого не пушшать. И ты меня не пужай, я — охранительница! — Потом обернулась, увидела Петра и сказала ласково: — Ешшо сосни, мало спал. Я их всех разгоню!..»