Петр Великий

Валишевский Казимир Феликсович

Таким образом, постоянно увеличиваясь, его запас познаний и сведений при удивительном разнообразии сохранял некоторую непоследовательность и рудиментарность. Он хорошо говорил только по-русски, а по-голландски мог беседовать лишь с моряками и о море. В ноябре 1721 г., имея надобность переговорить по секрету с Кампредоном, проживавшим в Голландии и усвоившим местный язык, он принужден был прибегнуть к переводчику, причем выбор оказался весьма неудачным. Действительно, Петр совершенно не был знаком с приемами, общеупотребительными в западной дипломатии; в мае 1719 г. французский резидент в С.-Петербурге ла Ви заметил, что он затеял аландские переговоры, не потребовав «предварительных пунктов», что позволило шведам отвечать ему подобными же переговорами, весьма компрометирующими и приведшими лишь к разрыву с союзниками. Он применял к своей иностранной политике собственные ухищрения и ухищрения своей страны, – славянское лукавство, усугубленное азиатским коварством, – выбивая своих иностранных партнеров из колеи свойственными ему уловками, неожиданными фамильярностями, резкостями и ласками, прерывая их поцелуями в лоб, отвечая речами, в которых они не понимали ни слова и которые были рассчитанными на зрителей, потом отпуская их, предупредив всякие объяснения.

Он считался, да и до сих пор считается некоторыми военными историками, великим полководцем. Ему приписывались новые и удачные мысли относительно роли резервов кавалерии, взаимопомощи разбросанных частей, простоты построений, пользования импровизованными укреплениями. Полтавская битва, как утверждают, служит единственным примером «пользования редутами при

наступлении», – приводившим в восторг Морица Саксонского. – Эти редуты приписывали изобретению Петра. Он сам руководил большинством осадных работ, весьма многочисленных во время Северной войны, и всегда его непосредственное вмешательство способствовало успеху. Мы не считаем себя достаточно компетентными, чтобы вступать в рассуждения по этому поводу, и вполне склонны довериться в этом отношении восторженному отзыву Морица Саксонского. Нас останавливаем только красноречивое свидетельство «Истории Северной войны», на которую нам уже приходилось ссылаться. Петр, заведовавший ее редакцией, не блещет в этом ни как историк, ни как стратег. Описания битв, там помещенные, – а больше там и нет ничего, – или поразительно ничтожны, как, например, описание битвы под Нарвой, или когда вдаются в подробности, изобилуют явными неточностями. Трудно спорить. Может быть, великий человек и действительно изобрел редуты, оказавшиеся так кстати при Полтаве; но всем известно, что сам он там удовлетворился командованием полком, предоставляя, как всегда, общее начальство своим генералам. Он приложил определенное старание к изучению военно-инженерного искусства и заботился об укреплении новых приобретений на Балтийском побережье; но Петропавловская крепость никоим образом не может считаться чудом искусства, и из всех однородных сооружений, предпринятых под руководством Петра, ни одно, даже по свидетельству его величайших поклонников, не доведено до конца. – Что касается осад, обязанных ему своим удачным исходом, мы видим, что все они неизменно оканчивались приступом, свидетельствующим только о блестящих качествах новой русской армии, ее храбрости и дисциплине. Эти качества, по нашему мнению, единственные неоспоримые данные, содействовавшие в этом направлении усилению славы великого преобразователя. Он умел почти из всякого материала, – как будет указано ниже, – создавать превосходнейшее орудие, созидавшее могущество и престиж его родины; он был несравненным организатором, и нельзя не согласиться с некоторыми его почитателями, что он опередил свое время: в вопросе о рекрутском наборе, в применении некоторых принципов, теоретически подтвержденных и провозглашенных гораздо раньше его на Западе, но отстраненных рутиной из области практического пользования.

Для достижения действительного совершенства в какой-либо отрасли знания у Петра не хватало не только чувства меры, но этому мешал еще другой недостаток, не покидавший его всю жизнь, – именно серьезное отношение к пустякам и легкомыслие в вопросах серьезных. Достаточно привести в пример его занятия и претензии в области хирургии или зубоврачебного искусства. По возвращении из Голландии он всегда носил при себе набор инструментов и не упускал случая применить их к делу. Служащим петербургских госпиталей было вменено в обязанность предупреждать его каждый раз, когда имелся интересный оперативный больной: он почти всегда присутствовал на операциях и нередко сам брал в руки хирургический нож. Однажды он выпустил двадцать фунтов воды женщине, страдавшей водянкой и умершей от этого через несколько дней. Несчастная всеми силами, как могла, отбивалась, если не от операции, то от оператора. Он присутствовал на ее похоронах. В художественном музее в Петербурге сохраняется полный мешок зубов, вырванных августейшим учеником странствующего амстердамского зубодера. Лучшим способом угодить государю считалось обратиться к его помощи, чтобы вырвать себе коренной зуб. Ему случалось вырывать и совершенно здоровые. Его лакей Полубояров пожаловался ему, что жена, под предлогом зубной боли, уже давно уклоняется от своих супружеских обязанностей. Петр призвал непокорную, немедленно приступил к операции, несмотря на ее слезы и крики, и предупреждал, что ей придется лишиться обеих челюстей в случае повторения проступка. Однако не следует забывать, что Москва ему обязана с 1706 г. своим первым военным госпиталем, к которому последовательно были добавлены хирургическая школа, анатомический кабинет, ботанический сад, где царь сам сажал некоторые растения. В том же году его заботами основаны были аптеки в Петербурге, Казани, Глухове и Ревеле.

Но занятия или создание научных и художественных учреждений для него не составляли вопроса личного удовольствия или природной склонности. Мы видели в нем ясное отсутствие всякого художественного чутья и малейшей любви не только к живописи, но даже к архитектуре. Деревянный домик в Преображенском, такой низенький и вросший в землю, что Петр рукой мог доставать до крыши, вполне соответствовал его личным потребностям. Долгое время царь не желал признавать ничего иного даже в Петербурге. Однако он считал уместным требовать возведения там дворцов, будущих жилищ для своих сподвижников. Но постройки медленно подвигались вперед; он понял необходимость лишний раз подать пример и решил выстроить для себя дворцы Зимний и Летний. В них мы видим довольно неискусное подражание западным образцам, так как Петр пожелал быть сам архитектором. Главные части зданий не соответствовали флигелям и образовывали неуклюжие углы, и он распорядился сделать двойные потолки в предназначенных для себя покоях, чтобы получалась иллюзия деревянного домика. Но начало было положено, и со временем французскому архитектору Леблон, приглашенному на громадное жалованье, сорок тысяч ливров ежегодно, удалось исправить прежние ошибки, придав новой столице приличествовавший ей величественный и нарядный вид. Петр заботился также о расширении маленького художественного музее, заложенного во время первого путешествия в Голландию. Посетив Амстердам в 1717 г., он сумел придать себе вид просвещенного знатока; добился приобретения картин Рубенса, Ван-Дейка, Рембрандта, Жана Стрена, Ван-дер-Верфа, Лингельбаха, Берхема, Миериса, Вувермана, Брегейля, Остада, Ван-Хунссена. Он подобрал несколько морских видов для Летнего дворца и целую галерею для Петергофского. Опытный рисовальщик и гравировщик Пикар и смотритель, швейцарец Гзелль, бывший в Голландии антикварием, были приставлены к этим коллекциям, никогда не виданным в России.

И все это делалось без всякого личного интереса. Сомнительно, чтобы Петр находил его и в переписке с аббатом Биньоном, королевским библиотекарем и членом парижской Академии наук, почетным членом которой царь сам состоял со времени своего посещения Парижа в 1717 г. В 1720 г. он послал к аббату своего библиотекаря – он завел у себя также и библиотеку – немца Шумахера, вручив ему рукопись золотыми буквами по пергаменту, найденную в Семипалатинске, в Сибири, в склепе разрушенного храма. Следовало разобрать ее и прежде всего определить, на каком языке она написана, и Петр был по-видимому в восторге, когда аббат, прибегнув к содействию собственного переводчика короля, Фурмона, объявил, что таинственный документ написан на наречии тунгусов, старинного калмыцкого племени. Только после его смерти двое русских, отправленных им в Пекин для изучения китайского языка и пробывших там шестнадцать лет, решились приняться за пересмотр этого научного заключения и пришли к открытию, нелестному для репутации парижских ориенталистов: рукопись была манджурского происхождения, и текст ее совершенно иной, чем указал Фурмон. Но Петр умер в убеждении, что содействовал освещению важного вопроса народной палеографии и этнографии, добросовестно исполнив свою обязанность государя.

Среди редкостей, собранных им в музее искусств и естественных наук, современники упоминают о нескольких живых представителях человеческого рода: ужасном, отвратительном калеке, уродцах детях. В выставлении таких образцов великий человек видел также служение науке.

II

Это был ум светлый, ясный, точный, идущий прямо к цели, без колебаний и уклонений, как орудие, управляемое твердой рукой. В этом отношении характерна переписка Петра. Он не писал длинных писем,

как его преемница Екатерина II. У него на это не хватало времени. В письмах нет лишних слов, риторики, а тем более каллиграфии или орфографии. Например, вот как начинается записка, адресованная Меншикову: «Mei hez brude in Kamamara», что должно значить: «Mein Herzbruder und Kamarad» (Сердечный брат мой и товарищ). Он чаще всего подписывался «Пер» по-русски, пропуская букву т. Но говорил он быстро и хорошо; находя сразу и без усилий нужное выражение, слово, метко передающее его мысль. Но больше всего он любил шутливые обращения, и возможно, что великая Екатерина просто подражала ему в этом отношении. Он писал, например, Меншикову на имя дога, в особенности любимого фаворитом. Часто встречаются шутки, остроты до крайности бесцеремонные по содержанию и форме, но еще чаще колкости и резкости. Вице-адмирал Крюйс подал ему рапорт, где жаловался на своих офицеров, заканчивая восхвалением царя: «Бесподобный моряк, Петр лучше, чем кто-либо, знает, насколько дисциплина необходима во флоте». Петр отвечал: «О неискусных офицерах виною сам вице-адмирал, ибо едва не всех он сам нанимал, в том не на кого пенять, что же принадлежит о моем искусстве (что здесь помянуто) и сей комплимент есть не на крепких ногах: ибо здесь являет искусными, а в прошедшем времени, когда мы по видании неприятельских кораблей с моей гинау, по обычаю стреляли, которую стрельбу в гулянье младенцев или про здоровье за подпиток почтено было. И когда я сам на борт прибыл к г. вице-адмиралу, тогда не точию сам (т. е. Крюйс) не сказал, но и не хотел верить, дондеже с его машты матрос увидал. И таким образом прошу г. вице-адмирала или из искусных, по своему рассуждению выписать, или, ежели достоин, впредь от сей, издевки престать».

Восточный отпечаток сказывается на непринужденно образных и пластичных оборотах его слога. По поводу союза с Данией и испытанных от него разочарований из-под его пера выливается следующее размышление: «Двум медведям в одной берлоге не ужится», и далее: «Словно о здешнем объявляем, что болтаемся туне: ибо что молодые лошади в карете, так наши соединеные, а наипаче коренные, свол`oчь хотят, да коренные ни думают». Когда речь идет о Польше, где умы находятся в постоянном брожении, он говорит: «Дела там играют словно молодая брага». Человек, говорящий необдуманные вещи, сравнивается с «медведем, заявляющим, что зарежет кобылу». Даже как законодателю, ему случалось говорить таким языком. Создавая пост обер-прокурора при Сенате, он говорит: «Ничто так ко управлению государства нужно иметь, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти». Прокурор будет «его оком».

Никуда негодный историк с точки зрения искусства, он не был лишен исторического чутья. Он плохо описывал события, но прекрасно понимал их значение и важность. И здраво судил о них даже в письменных беседах с Екатериной, где, по-видимому, нисколько не следил за собой. Ясно, что он отдавал себе вполне точный отчет в своих действиях и в переживаемых событиях.

Петр обладал воображением с природной наклонностью к великому и даже огромному, и в этом отношении сказывается печать Востока. В последние годы он мечтал возобновить колосса Родосского между Кронштадтом и Кроншлотом, – поставить громадный маяк над проливом, под аркой которого могли бы проходить самые большие корабли, а на верху его возвышалась бы крепость и маячный огонь. Закладка его уже совершилась в 1724 г. Петр часто находился в приподнятом настроении, эпическом или трагическом, с порывами эксцентричности и проявлениями грубости, сбивавшими с толку очень хороших судей. В некоторых его выдумках оказываются шекспировские черты. В 1697 г., когда его отъезд в первое путешествие по Европе задержался вследствие раскрытия заговора Циклера, он, чувствуя связь преступной солидарности между настоящим и прошлым, приказал вырыть труп Ивана Милославского, погребенного двенадцать лет тому назад, уже изглоданный червями. Его останки привезли в Преображенское на санях, запряженных двенадцатью свиньями, и поместили в открытом гробу на эшафот, где Цыклеру и его сообщникам, стрельцам, предстояло умирать медленной смертью, разрубленным, разрезанным на мелкие куски. При каждом взмахе топора кровь казнимых фонтаном лилась на прах ненавистного врага, вырванного из смертного покоя, чтобы присутствовать при ужасной отплате своего победителя. В 1723 г. Преображенское сделалось свидетелем другого зрелища, не столь ужасного, но не менее странного. Петр приказал сжечь свой деревянный дом, водворенный по его приказанию на старом пепелище, так как он тогда путешествовал. В то время жилища строились переносными: настолько еще свежа была в народе память о кочевой жизни. Пожар символический и знаменательный! В этом домике – как сообщил Петр герцогу Голштинскому, – он задумал план грозного поединка со шведом, наконец оконченного, и теперь, весь отдавшись радости завоеванного мира, Петр хотел изгладить последние воспоминания о пережитых ужасах. Но для придания большей торжественности мирной демонстрации, он придумал соединить ее с фейерверком; он поджег наполовину сгнившие бревна своей хижины римскими свечами, с крыши пускал снопы разноцветных ракет; и сам бил в барабан в течение всего аутодафе.

Иногда, даже в области понятий и чувств гораздо более возвышенных, Петр, по-видимому, без всяких усилий, возносится и парит на одном уровне с прекраснейшими историческими избранниками, обладавшими душой высокой и благородной. В 1712 г. Стефан Яворский, монах-малоросс, вызванный Петром из Киева для возведения в епископский сан, публично сделал ему порицание в проповеди, обрушиваясь на мужей, расходящихся с женами, и на людей, не соблюдающих посты. В этом заключалось преступление оскорбления Величества, и в таком смысле был сделан доклад государю. Петр удовольствовался замечанием на полях: «Перво одному, потом с свидетели», желая показать этим, что не считал проповедника обязанным щадить слабости и пороки сильных, но замечая, что и Стефан не соблюл евангельского правила, повелевающего «сначала обличить наедине, потом со свидетелями и наконец уже в церкви». Но Яворский выразил желание удалиться в монастырь; Петр этому воспротивился и получил от Константинопольского патриарха разрешение не подчиняться требованиям православного поста. Фанатик покушался на убийство царя, произведя в него два выстрела из пистолета во время его сна. Оба раза произошла осечка, и злоумышленник, охваченный ужасом, разбудил царя, чтобы сообщить ему о случившимся. «Видно Бог послал его, чтобы дать государю чудесное знаменье своего заступничества». «Теперь убей меня, государь», добавил он. «Посланников не убивают», спокойно ответил Петр и отпустил убийцу. Анекдот, пожалуй, не слишком достоверный, и трудно себе представить Петра, упускающего такой прекрасный случай судебного разбирательства, с пытками, розысками сообщников и работой в застенке. Остановимся только на Яворском, происшествие с которым является неоспоримым. Но во всяком случае, изобретенное ли целиком или только переиначенное, приключение вполне соответствует облику государя. Очень часто и при самых различных обстоятельствах проявлял он ум великодушный, величаво-философское отношение к собственной особе. По возвращении в Варшаву после неудачного Прутского похода его поздравляли со счастливым прибытием. «Мое счастье», отвечал он, «заключается в том, что вместо ста палок я получил только пятьдесят». Потом, словно говоря сам с собой: «Пришел, увидел, победил…» но тотчас же поправился: «Не так уж много! не так много!» Неплюев, один из его любимых учеников, запоздал на утреннюю аудиенцию, назначенную ему на доках. Царь уже ждал. Неплюев извинялся: «Засиделся ночью с друзьями». – «Хорошо; прощаю тебе за то, что сказал правду», и к тому… Тут Петр по-видимому намекнул на самого себя, прибегая к народной поговорке: «Кто бабе не внук?»

Естественны ли, присущи ли ему были такие мысли, слова, поступки? Действительно ли они соответствовали природным качествам ума и характера? Не являлись ли они просто рисовкой, которой он щеголял, но которую, случалось, и нарушал по оплошности, прихоти или невыдержанности? Сомнение возможно – столько мы видим отклонений и противоречий. Вступая в Дербент в 1723 г., он сказал: «Александр построил этот город, а Петр его взял». На одной из триумфальных арок, растущих в Москве, как грибы, задолго до Полтавы, возвращаясь из персидского похода, он следующим образом возвещал об этой нетрудной победе: