Петр Великий

Валишевский Казимир Феликсович

Странное дело, при всей суровости кар, применявшихся неумолимым судьей, чтобы обеспечить эту всеобщность «службы», какую царь хотел вменить в обязанность своим подданным, ему не удавалось прекратить все разраставшегося дезертирства. Напрасно он отвечал усилением строгостей. Для военной службы устав военной коллегии ввел в 1712 г. обычай клеймить рекрутов наподобие каторжников. По этому поводу даже создалась целая легенда, по словам которой царь, попиравший старые верования, стал налагать на своих солдат печать Антихриста. Действительно, установленное клеймо изображало собой крест, начертанный на левой руке посредством татуировки: рисунок накалывался на коже, натирался порохом и поджигался. Любопытно заметить, что письмо Петра, где упоминается об этой варварской мере, полно, с другой стороны, предписаниями, доказывающими величайшую заботливость, о благосостоянии бедных заклейменных во время их пути до места сбора. Практический гений преобразователя сказывается в этом противоречии. Он внушал ему для наилучшего пользования человеческими силами, находившимися в его распоряжении, применение способов самых надежных и обеспечивавших ему наивысшую производительность; только ум его, не знавший границ благоразумия, доводил его и тут до злоупотребления. Что касается гражданской службы, уклонение от нее, как было уже нами сказано, наказывалось бесчестием

и лишением защиты закона. «Если», говорит указ 1722 года, «кто-либо ограбит такого дезертира, ранит его или убьет, за то не подвергается никакому преследованию». Фамилии создававшихся таким образом «стоявших вне закона» сообщались народу посредством объявлений, прибитых к виселицам. Половина их имущества обещалась тому, кто их захватить живьем, хотя бы «поймавший был рабом пойманного», другая половина отбиралась в казну. А все-таки бегство не уменьшалось.

«Близко к царю, близко от смерти», говорит народная пословица. И все спешили укрыться, куда возможно. Близость к царю такого количества выскочек из простонародья, Меншикова, Лукина, Проскурова, Владимирова, Поспелова объясняется также, кроме его личного выбора, повальным бегством родовитых фамилий. И роль этих лиц в политической системе, часть которой они составляли, в значительной степени содействовала усилению ее гнета. Личное правление Петра – иногда самая суровая, тягостная, тревожная действительность; но часто оно превращается в простую фикцию, и от такой замены никто не выигрывает. Царь не был в состоянии, какую бы необыкновенную производительность работы и энергии он ни проявлял при всей своей невероятной подвижности, все видеть собственными глазами, всем заведовать самолично. Во время его отсутствий, пребывания в армии, путешествий за границу или странствований по своим необозримым владениям власть переходила к Меншикову и другим. Они пользовались ею по-своему, но большей частью злоупотребляя, и время от времени призывались к отдаче отчета, завершение которого часто возлагалось на палача; но, живя как все, изо дня в день, в общем страхе и неуверенности, они широко пользовались выпавшими на их долю короткими часами произвола, и тем самым еще усиливали гнет, и без того тяжелый, сжимали еще сильнее тиски, и без того невыносимые, ужасной машины, которая рано или поздно и их сметала с дороги. Фаворитизм, стоивший России столько денег, слез и крови, конечно, не создание Петра, но наследие прошлого, им не отвергнутое, а, наоборот, признанное и получившее при нем более широкое развитие.

Преемник и продолжатель завещанных отцами традиций, Петр не отступал от них, в определенных отношениях, даже в области экономической, где, по-видимому, им не оставлено было камня на камне. Правда, он отказался от системы монополий и царских привилегий, превращавших его предшественников в первых купцов государства. Но в сентябре 1713 г., имея надобность в доставке для себя денег из Петербурга в Любек, он советовал нагрузить галиот, отправляемый за деньгами, разными товарами, которые можно с прибылью продать в Петербурге. Это совершенно в духе древних кремлевских владык, великих стяжателей всяческих барышей, не брезгавших и мелкой выгодой. На маскараде, происходившем во время празднования мира в 1722 г. в Москве, мы видим бородатого Нептуна в совершенно необыкновенной роли: верноподданные царя приглашаются привешивать червонцы к волосам этой символической бороды, ожидающей ножниц цирюльника, – самого Петра. Капитан гвардии в сопровождении писца следует за морским богом при шествии по улицам, ведет счет подаренным червонцам и отмечает имена жертвователей.

Даже необыкновенное искусство Петра выставлять всякий пустяк напоказ отчасти отзывается духом прошлого. «После каждой, малейшей удачи», замечает в 1700 г. голландский резидент Ван дер Хульст, «здесь поднимается такой шум, что кажется, будто удалось перевернуть весь мир». Пальба из пушек, фейерверки, неурочные производства офицеров, раздача наград идут беспрерывной чередой в самый бедственный период шведской войны. Без сомнения таким образом Петр пытался, с похвальной целью, отвлечь общественное мнение, удержать его от отчаяния, а может быть поднять и общественный дух; но во всяком случае это совершенно манера Софьи, полное подражание обычаям востока. Приглашенному в 1705 г. к царскому столу английскому посланнику Витворту показывали русского солдата, изувеченного, по его словам, шведами, вместе с сорока четырьмя товарищами, пленниками, подобно ему. Петр пользовался случаем и пускался в пространные рассуждения о варварстве своих противников, оставляющем далеко за собой жестокость, приписываемую ими подвластному ему народу. Ни один шведский пленник не потерпел подобной участи в России! Царь высказал намерение разместить сорок пять калек по разным полкам, чтобы они служили предостережением товарищам, доказывая, что можно ожидать от вероломного врага. Заряд пропал даром, так как Витворт остался в убеждении, что над ним посмеялись, тем более что он, конечно, ничего не понял из рассказа солдата, говорившего по-русски; но самое событие совершенно в духе византийской школы.

И все это вместе взятое, близкая и сильная связь с духом и плотью своего народа, его прошлым и настоящим, позволила Петру так глубоко и прочно внедриться в его жизнь. Его деспотизм, будь он более логичен, но менее проникнут народным духом, не отличался бы такой долговечностью. Противоречивость в характере преобразователя отчасти содействовала успеху его преобразований.

Глава 4

Интимная жизнь

I

В ноябре 1703 г. первый купеческий корабль, голландский «флибот», пришедший из Фрисланда с грузом соли и вина, вошел в устье Невы. Капитану был предложен банкет в доме петербургского губернатора, его и его людей осыпали подарками; но раньше ему пришлось воспользоваться гостеприимством лоцмана, вводившего корабль в гавань. Он пообедал с ним и его женой в невзрачном домике на самом берегу реки, был угощен национальными кушаньями, дополнениями некоторыми лакомствами, заимствованными из его родной страны, и в заключение не пожелал остаться в долгу по вежливости и щедрости: вынул из дорожной сумки кусок маслянистого сыра, штуку полотна и предложил их хозяйке, попросив разрешения ее поцеловать.

– Не упрямься, Катя, – сказал лоцман, – полотно славное, и у тебя выйдут такие рубашки, о каких ты в молодости и не мечтала.

В эту минуту голландец услыхал позади себя шум отворенной двери, обернулся и чуть не упал в обморок: на пороге стоял человек, очевидно знатный сановник, расшитый золотом, увешенный орденами, и кланявшийся до земли, отвечая на приветственные слова, обращенные к нему супругом Кати.

Пожалуй анекдот этот может показаться сомнительным; во всяком случае он должен быть отнесен ко времени позднейшему: в 1703 г. Екатерина, по-видимому, еще не занимала места у очага своего

будущего супруга. Но за исключением этого, рассказ вполне правдоподобен; он рисует Петра в его излюбленном обществе. Являться в качестве лоцмана на голландские и другие корабли, угощать их капитанов у себя за столом, мистифицировать их простотой своей обстановки и своего обращения, – всегда было в привычках Петра. Что касается домика на набережной Невы, он существует и сейчас. Он был выстроен голландскими рабочими по образцу виденных путешественником 1697 года в Саардаме. Сруб из грубо обтесанных бревен поддерживает низкую крышу, где гонт смолистого дерева заменил собой красивую красную черепицу. В нижнем этаже, над которым находится чердак, помещаются две комнаты, разделенные узким коридором, и кухня. Всего семь окон. С наружной стороны домик расписан в голландском вкусе красной и зеленой краской. На конце крыши и на двух углах украшения в воинственном духе: мортира и разрывающаяся бомбы, все деревянное; внутри белое полотно на стенах, а оконные дверные рамы разрисованы букетами цветов. Комната направо служила рабочим кабинетом и приемной залой, налево – столовой и спальней.

Теперь на месте последней устроена часовня, куда народ приходит помолиться и поставить свечу перед образом Спасителя; под которым Елизавета начертала первые слова молитвы «Отче наш». В этой часовне всегда толпятся многочисленные богомольцы. В другой комнате собраны некоторые вспоминания: деревянная мебель, сработанная великим мужем и – увы! – отделанная в 1850 г., шкаф, два комода, стол, скамейка, на которой Петр обыкновенно садился перед дверью, чтобы подышать свежим воздухом и полюбоваться на свой флаг, развевавшийся напротив на бастионах Петропавловской крепости; также утварь и инструменты, какими он пользовался.

Домик площадью едва восемнадцать метров на шесть, не отличавшийся ни поместительностью, ни роскошью, был дорог своему хозяину. Когда царю пришлось с ним расстаться, чтобы переехать во дворец, тоже весьма скромный, как уже было сказано, он о нем очень сожалел. Вообще, хотя Петр любил воздвигать города, но не находил никакого удовольствия в них жить. В 1708 г. он решил устроить для себя резиденцию более сельскую в малопривлекательных окрестностях своей излюбленной столицы. В начале он остановил свой выбор на отдаленном уголке на берегах Стрельны – маленькой речки, быстроводной и холодной. Здесь он выстроил себе в одно лето, сам принимая участие в работе, дом, уже более удобный, с двумя залами и восемью комнатами: теперь при нем уже была Екатерина и появились дети. От дома не осталось никаких следов. Но рядом сохранилась громадная липа, в ветвях которой была устроена беседка, куда поднимались по лестнице. Петр забирался туда курить и пить чай из голландских чашек, слушая напев самовара, тоже вывезенного из Голландии, потому что эта утварь, с тех пор сделавшаяся народным достоянием на Руси и распространенная в Европе под этим новым названием, также голландского происхождения. В России его только разогревают углями, более дешевым способом, вместо того чтобы разогревать спиртом, как принято на его родине. По соседству с липой высятся величественные дубы под названием: «Петровский питомник». Они посажены собственноручно царем. Неподалеку от них красуются сосны, выращенные им из семян, собранных в горах Гарусских и осеняющие подъезд ко дворцу, появившемуся впоследствии в этом укромном уголке, получившем название Стрельны. После коронования Екатерины, уже императрицей ей приходилось считаться с новыми требованиями ее положения и подумать о размещении двора. Но тогда Петру его дача сразу надоела. Она становилась слишком многолюдной и шумной. Он поспешил от нее отделаться, подарив цесаревне Анне (1722), а сам переселился в Петергоф. Увы! императорская свита и царедворцы последовали за ним и туда. И в Петергофе в свою очередь возник дворец, все более и более роскошный, с парком на французский лад и фонтанами, подражанием Версалю. Петр отказался жить сам в этом дворце; для него поблизости был выстроен голландский домик, до сих пор носящий это имя, все-таки очень простой, хотя уже далекий от первоначальной незатейливости, с легким отпечатком фламандской роскоши. Стены спальни, очень узкой, имеют облицовку из изразцов, чисто оглазуренных; пол покрыт клеенкой с цветами, а камин украшен прелестными образцами дельфтского фарфора. С кровати Петр мог видеть Кронслоот и любоваться судами своего флота. В нескольких шагах находилась маленькая бухта, откуда на шлюпке, через канал, царь доплывал до устья Невы.

Благодаря привычкам Петра к кочевой жизни, число его загородных домов разрасталось. Был выстроен дом в Царском Селе, деревянный, как все остальные, в шесть комнат, занимаемых им иногда вместе с Екатериной. Легенда, довольно сомнительная, производит название этой местности, впоследствии столь знаменитой, от имени некоей Сарры, к которой будто бы иногда Петр приходил пить молоко. «Saari-mojs», финское название местечка, означающее «верхнее селение», или «возвышенное», по-видимому, указывает на более достоверную этимологию слова. В Ревеле опять-таки деревянный домик предшествовал тяжелому и неуклюжему дворцу, выстроенному под конец царствования. Петр по возможности избегал дворца. Домик, сохранившийся до сих пор, состоит из спальни, бани, столовой и кухни. В спальне стоит двуспальная кровать, довольно узкая, с площадкой у подножия. На этой площадке укладывалось трое денщиков, оберегавших сон государя.

II

Петр, как известно, не любил долго спать. Обыкновенно в пять часов утра мы уже застаем его на ногах, на час или на два раньше, если имелись срочные дела; тайное совещание, спешная отправка курьера или снабжение уезжающего посланника дополнительными указаниями. Встав с постели, царь с полчаса ходил по комнате, в коротком халате, не прикрывавшем голые ноги, в белом вязаном колпаке, с отделкой из зеленых лент. В это время он, без сомнения, обсуждал и распределял в голове работу дня. Когда он кончал, входил его секретарь Макаров и прочитывал ежедневные донесения, представляемый начальниками учреждений. Потом Петр наскоро, однако плотно, завтракал и уходил пешком, если была хорошая погода, или уезжал в одноколке, весьма скромно запряженной одной лошадью. Он отправлялся на доки осматривать строящиеся корабли, затем неизменно заканчивал свой путь посещением адмиралтейства. Там выпивал стакан водки, закусывал баранкой и снова работал до часу, т. е. до обеда. В маленьком дворце, окруженном теперь с. – петербургским летним садом, кухня находилась рядом со столовой, и кушанья подавались через форточку в стене. Петр не выносил присутствия за столом многочисленных слуг, и эта черта тоже чисто голландская. Когда он обедал вдвоем с Екатериной, что случалось чаще всего, прислуга состояла из одного пажа, выбранного из числа самых молодых, и горничной, наиболее преданной императрице. Если за столом присутствовало несколько приглашенных, главный повар, Фельтен, сам подавал блюда при помощи одного или двух денщиков. Наконец, когда бывал подан десерт и перед каждым гостем поставлена бутылка вина, всем прислуживавшим отдавалось приказание удалиться.