Петр Великий
Шрифт:
Он поставил только два условия своего послушания: чтобы ему позволили спокойно жить в своих поместьях и не возбуждали больше вопроса о разлуке с любовницей. Толстой и Румянцев на это согласились и даже обязались получить согласие царя на брак царевича с этой девушкой. Он написал отцу письмо очень смиренное, выражая раскаяние за прошлое и просьбу относительно высказанных им последних желаний; затем, после поездки в Бари, на поклонение мощам св. Николая, он отдался в руки своих преследователей. Ответ Петра, полученный в пути, восхитил доверчивого царевича: царь разрешал сыну жениться на Евфросинье и настаивал единственно на том, чтобы венчание происходило в России, в Риге или другом городе, «а чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет». Евфросинья оказалась беременной, пришлось оставить ее в Италии, но она должна была вернуться после родов, и царевич поручил ее брату охрану «своего сокровища». Он писал этому человеку: «Иван Федорович, здравствуй! Прошу вас для Бога, сестры своея, а моей (хотя еще несовершенной, однако ж повеление уже имею) жены беречь, чтобы не печалилась,
Евфросинью, по-видимому, нетрудно было развлекать; по пути, который вел к пыткам на смерть выданного ею человека, она думала только об удовольствиях, тратя полученные ценой крови деньги. В Венеции она купила тринадцать локтей парчи за сто шестьдесят семь дукатов, крест, серьги, кольцо с рубином, побывала на концерте и сожалела, что нет ни оперы, ни комедии. Думала ли она о будущем, о грезах беззаботной любви, о спокойном счастье уединения, разделенного с Евфросиньюшкой, о котором говорили ей все письма Алексея? Ее банальные ответы, продиктованные секретарю, ничего о том не говорят. Она прибавляла к ним всего несколько собственноручных слов, крупным, неустойчивым почерком, с просьбой о присылке какого-нибудь народного лакомства, икры или каши.
Одна надежда на спасение оставалась у несчастного Алексея. Неапольские происшествия взволновали императора и отчасти встревожили его совесть. Не употребили ли насилия над царевичем? Он рассчитывал повидаться со своим зятем при его проезде и с ним поговорить. Неожиданно он узнал, что царевич находится уже в Брюсселе, в Моравии. Толстой и Румянцев провезли его через Вену ночью. Они берегли свою добычу. Карл VI благородно исполнил свой долг: губернатор области граф Коллоредо получил приказание остановить путешественников, повидаться с царевичем без свидетелей, спросить у него, возвращается ли он в Россию по своей доброй воле, и в случае отрицательного ответа предоставить ему возможность остаться в Австрии и принять необходимые меры, чтобы обеспечить ему безопасность. Увы, приказание не было исполнено. В гостинице, где Алексей остановился со своими провожатыми, произошла сцена, обнаружившая всю власть нравственной силы, уже приобретенной царствованием Петра и его школой. В центре империи царские агенты преградили путь представителю императора. Они готовы были со шпагой в руках преградить доступ к царевичу. Коллоредо спрашивал новых приказаний. Увы, имперский совет опять высказался за невмешательство. Судьба царевича была решена 31 января 1718 года. Петру дано было испытать мрачную радость при известии, что сын его прибыл в Москву.
В Европе никто не подозревал, что ожидает на родине несчастного, и малодушие имперских советников в том находит себе известное оправдание. «Голландская газета» даже возвещала о предстоящем браке царевича со своей двоюродной сестрой, Анной Иоанновной. В России, наоборот, господствовало сильное волнение. Во время долгого отсутствия царевича ходили самые разноречивые слухи; говорили, что он женился на немецкой принцессе; заточен в монастыре; умерщвлен по приказанию отца; скрывается под вымышленным именем в рядах имперской армии. Наконец, обнаружившаяся истина вызвала между явными и тайными сторонниками его страшную тревогу. Все были убеждены, что Петр не удовлетворится возвращением сына. Предстояли допросы, розыски соучастников, пытки в застенках Преображенского. Наиболее замечательный соучастник, Кикин, даже старался подкупить Афанасьева, камердинера царевича, чтобы тот отправился навстречу царевичу и его предупредил; но, боясь возбудить подозрение, Афанасьев отказался тронуться с места. Никто из лиц, причастных к делу, ни минуты не верил в искренность прощения, дарованного царем виновному. И Петр, действительно, не замедлил оправдать в этом отношении общее мнение.
Прежде всего 3 февраля 1718 года в Кремле было созвано собрание высшего духовенства и гражданских сановников. Алексей появился перед ними в качестве обвиняемого, без шпаги. При виде его Петра охватил гнев, он осыпал его упреками, бранью. Царевич упал на колени, Заливаясь слезами, лепетал извинения, снова умолял о прощении, поверив которому согласился возвратиться сюда. Царь обещал прощение; но раньше царевич ставил условия, теперь царь поставил свои. Виновный и недостойный царевич должен торжественно отказаться от престола и выдать соучастников своей вины, всех, кто советовал ему преступное бегство или в нем помогал. Началось то, чего все ожидали: допрос, как обычно сопровождавшийся пытками и казнями. В Успенском соборе, на том самом месте, где предстояло ему возложить на себя царский венец, Алексей отказался от престола, признавая наследником своего младшего брата Петра, сына Екатерины, а в кремлевских палатах, где отец запирался с ним с глазу на глаз, он выдал всех тех, кого мог вспомнить, – всех, представление о ком связано было в его смущенной памяти с воспоминанием об одобрении, выражении сочувствия, просто ласковом слове, сказанном в минуту тяжелого нравственного перелома, приведшего к бегству.
Царевич
Кикин выдан был первым, затем Вяземский, Василий Долгорукий, Афанасьев, множество других, даже царевна Мария по поводу встречи в Либаве, где, однако, она выказала большую сдержанность. Петр краснел от гнева при каждом имени. Кикин считался до 1714 года одним из самых близких к нему лиц. Вебера не раз царь держал в объятиях больше чем по четверть часа. Долгорукий был единственным представителем старой аристократии, к которому государь относился с большим доверием. Обоих привезли в Москву с железной цепью на шее, и допрос начался.
Быстро обнаружилось, что между Алексеем и его друзьями не существовало никакого соглашения относительно преследования определенной цели, никакой тени заговора в буквальном смысле этого слова. В этом отношении иностранная дипломатия, сообщения которой довольно единодушны в противоречивом смысле, была введена в заблуждение видимостью или повиновалась чувству низкого угодничества. За Алексея могли стоять, как утверждал голландский резидент, униженное дворянство, обиженное духовенство, народ, подавленный тройным бременем крепостного права, податей и пожизненной военной службы. Это были сторонники, но не заговорщики. То была просто партия, без всякого следа организации. Де Би говорит даже о двух заговорах, преследовавших одновременно и самостоятельно одинаковую цель: воцарение Алексея, изгнание всех иностранцев и заключение во что бы то ни стало мира со Швецией. Это чистое воображение; застенки Преображенского ничего о том не поведали. Призванный принести присягу новому наследнику престола, чиновник артиллерийской канцелярии Докукин вместо установленной формулы выразил горячее возмущение. Это был политический мученик, но не заговорщик.
В Вене, где Кикин провел несколько недель, он вошел в сношение с некоторыми беглецами – остатками древней политической партии: несколькими старыми стрельцами, чудом спасшимися от бойни 1698 года. С другой стороны, он поддерживал дружбу с приближенными царя, связь с Поклановским, любимым денщиком государя, одним из тех, в чьих объятиях Петр имел привычку спать. Перед самым бегством Алексей имел свидание с Абрамом Лопухиным, братом Евдокии, сообщившим ему сведения о затворнице. Бедный царевич был так далек от заговора с ней, что даже не знал, находится ли она еще в живых! Услыхав, что она терпит большую нужду, он поручил Лопухину передать ей пятьсот рублей. Вот все, что вместе с некоторыми невоздержанными речами царевича, вырвавшимися в минуты гнева или опьянения, удалось обнаружить допросом относительно пунктов обвинения. Говоря о своем браке с Шарлоттой, он жаловался на советников отца, навязавших ему «чертовку», и клялся за то отомстить.
Он говорил, подразумевая их: «Я плюю на всех них, здорова бы мне была чернь. Когда будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи – приходским священникам, а священники – прихожанам, тогда они и нехотя меня владетелем учинят».
Во всем не было ничего ни особенно злонамеренного, ни серьезного, тем более что, покидая Родину, Алексей принял искреннее решение добровольного отречения, внушенное последними посягательствами отца на его независимость. Его утверждения в этом отношении остаются неизменными, даже когда для него не представляло больше никакого смысла лгать или что-нибудь скрывать. Его план, не доведенный им до конца благодаря слабохарактерности, состоял в том, чтобы дождаться за границей смерти отца и потом завладеть регентством впредь до совершеннолетия младшего брата.
Чего же хотел добиться царь, приведя в движение все пружины судебного механизма? Вероятно, он сам того хорошо не знал. Существование широко задуманного плана, ему приписываемого, желание запутать Алексея в целую систему зубчатых колес, где, в конце концов, переходя от ошибки к ошибке, от малодушия к малодушию, он рисковал бы головой, не подтверждается никакими достоверными данными и противоречит всему, что нам известно о характере Петра. Он не способен был на подобные комбинации. Вероятно, он поддался стечению обстоятельств, приноравливая их к своим страстям. Впрочем, пока он ограничивался жертвами, предоставленными его мстительности признаниями сына и следствием, проникшим даже за стены Суздальского монастыря. Кикин был колесован, получив за четыре раза сто ударов кнутом. Несчастному Афанасьеву, виновному лишь в выслушивании признаний царевича, отрубили голову. Судьба Евдокии и Глебова известна. Сильно обвиненные Алексеем, Долгорукий и Вяземский, вероятно, обязаны такой настойчивости царевича тем, что отделались конфискацией имущества, потерей должностей и ссылкой. Выданный Глебовым как поощрявший надежды Евдокии, подвергнутый пытке Досифей, епископ ростовский, сознался, что предсказывал бывшей царице близкую смерть Петра и воцарение Алексея. Но, обращаясь к собранию архиереев, созванному, чтобы лишить его сана, он сказал следующие знаменательные слова: «Только я один в сем деле попался. Посмотрите и у всех что на сердцах. Извольте пустить уши в народ: что в народе говорят?» Он также был колесован вместе с одним из своих священников. Головы казненных были вздеты на кол, внутренности их сожжены. Поклановскому отрезали язык, уши и нос. Княгиня Троекурова, две монахини, большое число дворян, в том числе Лопухин, недавно вернувшийся из Англии, подвергнуты наказанию кнутом. Княгиня Анастасия Голицына, веселая кумушка, предупрежденная суздальской игуменьей о сношениях Евдокии с Глебовым и о том промолчавшая, избегла кнута, но наказана батогами. Петр заставил сына присутствовать при казнях, длившихся три часа, затем увез его в Петербург.