Петрович
Шрифт:
— Пошли отсюда, — прошептала Вероника.
Они попятились было, но Виктор Витальевич снова пошевелился:
— Эй!.. Пст… — воззвал он слабым голосом.
— Что вам? — осторожно спросил Петрович.
— Помоги сесть, — попросил Жюв. — Дай руку.
Поколебавшись, Петрович подошел и взял его за руку.
— Оп! — сказал Жюв и принял вертикальное положение. — Бр-р-р… — Он потряс головой и уставился на Петровича: — Тебе чего тут надо?
— Мне?.. — Петрович пожал плечами и вдруг усмехнулся: — А вы сами что тут делаете?
— Я?.. — Жюв на мгновение задумался. —
Сказав это, он поднял голову и обнаружил наконец стоящую поодаль Веронику.
— А, да ты с дамой! Тогда извини… Освобождаю помещение.
Жюв попробовал встать, но плюхнулся задом опять на скамью.
— А вообще-то, молодые люди… — он неопределенно повел рукой, — шли бы вы на свежий воздух. Ну что вам делать в этом гадюшнике? Ведь вся жизнь у вас впереди… А мне, — он накренился, — мне дали бы тут спокойно сдохнуть.
Силы оставили Виктора Витальевича, и он снова повалился на лавку.
Часть четвертая
Павильон
— Ваша история, Георгий Петрович, банальна. Если хотите, я могу продолжить ее в обе стороны.
— Не хочу.
— И все-таки… какого лешего вам понадобилось поступать в художественное училище? Вы ведь совершенно не готовы.
— Угу… Они мне так и сказали.
— Ну вот. Стоило вам ехать за тысячу километров, чтобы это услышать. Вы же не Фрося Бурлакова, должны бы сами понимать.
— Фрося Бурлакова поступила, между прочим. А у меня прадедушка в этом училище преподавал.
— Как трогательно.
— Да нет… просто Ирина считает, что у меня к рисованию наследственные задатки.
Станислав Адольфович иронически хмыкнул:
— Я, простите, не знаю, кто такая Ирина, но к рисованию у вас задатков не больше, чем к чему-либо другому.
— Или не меньше — Петрович насупился.
— Ну-ну, я не хотел вас обидеть. Только мне непонятно… вот выставили вас из училища с вашими, с позволения сказать, работами. Почему же вы сразу не отправились восвояси, на волжские берега? Кой черт занес вас в этот павильон? — Станислав Адольфович обвел взглядом свое пыльное царство с огромным столом-плазом посередине.
— А что я там забыл? — усмехнулся Петрович. Он посмотрел в мутное окно павильона, к которому снаружи лип московский мелкий дождик, и покачал ногой. — Нет, правда… Тетя Таня говорит, что еще не все потеряно.
— Тетя Таня?
— Ну да; я же вам говорил, что живу у тети Тани. Она считает, что если я уеду к себе, то буду весь год бить баклуши, а потом загремлю в армию. Она архитектор в Моспроекте.
— И что же — тетя полагает, что у нас вы занимаетесь делом?
— Не знаю… Она считает, что здесь я приобщаюсь к цивилизации.
Станислав Адольфович рассмеялся своим несколько дребезжащим смехом:
— Вот как… Но почему она не приобщает вас к цивилизации у себя в Моспроекте?
Петрович пожал плечами:
— Наверное, не хочет из-за меня краснеть… И потом она говорит, что дизайн мне ближе по профилю.
— О да, дизайн — это ваш профиль…
Станислав
— Ваша тетя нашла, куда вас пристроить… Однако я бы все-таки отправил вас домой.
Петрович улыбнулся:
— Но вы не моя тетя.
— Да, я не ваша тетя, — согласился Станислав Адольфович. — Но я обязан приобщать вас к цивилизации, хотя бы по должности. Например, замечаю вам, что вино вы пьете залпом, как пролетарии из макетного цеха, а это между тем настоящее божоле. Вас угощать неинтересно.
Петрович покачал ногой. Вино легко возгонялось в молодом теле, выделяя законсервированное солнечное тепло и философскую энергию. Но философствовать с премудрым Станиславом Адольфовичем было рискованно, и потому Петрович дожидался прибытия остальных обитателей павильона.
Павильон №44 Выставки достижений народного хозяйства был примечателен тем, что экспонаты его не оставались в нем ночевать, а разъезжались каждый вечер кто куда. Например, Станислав Адольфович ежевечерне мигрировал в один из центральных московских переулков, в свою недавно обретенную чудесную четырехкомнатную квартиру. До Петровича доходили сплетни, будто вся сознательная жизнь его прошла в бесконечной череде квартирных обменов. Зато теперь, когда главная цель была достигнута, Станислав Адольфович остаток своих дней посвящал проекту очень интересной люстры для гостиной.
Где и в какие футляры укладывались на ночь другие дневные жители павильона — этим Петрович не особенно интересовался. Знал он только, что дальше всех забирался художник Авакян. Карен Артаваздович проживал за городом и вообще за пределами цивилизации — в районе каких-то Белых Столбов, что находятся к югу от реки Пахры.
Между тем времени было десять часов с хвостиком. За стеной уже слышались голоса и хлопанье вытряхиваемых мокрых одежд — это подтягивались на службу соседи: отдел пропаганды технической эстетики. Петрович расплел ноги, выбрался из кресла и потянулся.
— Пойду покурю.
Курилка была устроена в застекленных сенях парадного, никогда не отпиравшегося входа. Здесь Петрович нашел фотографа, Сашу Юсупова, кивнувшего ему довольно безразлично. Саша носил трижды простроченные джинсы «Дабл Райфл» и сигареты употреблял американские, сгоравшие в несколько затяжек.
Помолчав с Юсуповым, Петрович вернулся к себе и снова занял кресло подле Станислава Адольфовича. Комната с плазом так и не пополнилась сотрудниками, поэтому оставалось лишь созерцать ее знакомый, давно приевшийся интерьер. Тут стояли два кульмана, крытые пожелтевшим ватманом, и большой шкаф с бумагами, служивший пьедесталом пластилиновому, серому от пыли макету трактора. Стены комнаты сплошь были увешаны планшетами с изображениями разных дорожных машин, выполненными в романтически-голубоватых тонах. Машины эти никогда не работали на дорогах; они ездили только на выставки художественного конструирования, но и то — в виде пластилиновых или пенопластовых макетов. Вернувшись с выставок, они миновали стадию железного воплощения и делались сразу достоянием истории отечественного дизайна.