Петрович
Шрифт:
— Всё, пошел, — объявил он. — Ждут меня глобальные дела. А вы, детки, ведите себя хорошо и не скучайте.
Но как не заскучать на пару с Ниночкой — Митрохин рецепта не оставил. Петрович порылся в столе Станислава Адольфовича, нашел… нашел «Стиль ауто» за шестьдесят восьмой год и уселся в кресло. Кресло было просиженное, журнал — смотреный-пересмотреный, и весь этот день, хотя он только начинался, уже представлялся каким-то житым-пережитым. С улицы, несмотря на заклеенные Ниночкой окна, доносилась привычная перекличка выставочных радиорепродукторов: один сообщал другому что-то радостное, тот —
— Алё-у! — кричала она. — С вами говорят из эстетики!.. А?.. Из эстетики!.. Что?.. Ах-ха-ха-ха!.. Ну, я не могу… Не из титьки, а из эс, тэ, ти, ки!
— Вы слышали? — И весь отдел пропаганды хохотал.
Но иногда, и к этому Петрович тоже привык, в павильоне наступала вдруг тишина. Будто по волшебству, все голоса и звуки смолкали, и… становилось слышно, как тикают его, Петровича, наручные часы. «Ангел пролетел», — сказала бы Ирина. Сегодня эти прилеты ангела особенно чувствовались, потому что на выставке выпал снег и обложил павильон, словно ватой. Раз в такую минуту Петрович поднял голову от журнала… и вздрогнул. С улицы в окно на него смотрела чья-то физиономия — в створе приставленных к вискам озябших ладоней и приплющив нос к стеклу. Это был не ангельский лик, — просто очередной заблудившийся посетитель пытался выяснить, что это за павильон такой без названия спрятался в елках, и если уж он тут поставлен, то нельзя ли зайти в него и погреться.
Ступай себе, прохожий, нечего. А то зайдешь и угреешься… на всю жизнь. Петрович над раскрытым журналом начал клевать носом; время побежало быстрее…
Следующей станцией был дневной чай с бутербродами. Ниночка за шкафом подала признаки жизни: скрипнула стулом, зашуршала пищевой фольгой. Петрович потянулся, протер глаза…
Он потянулся, протер глаза, и, как оказалось, — вовремя. В следующую минуту ему пришлось распахнуть глаза в изумлении. Сначала в комнату вошел фотограф Юсупов.
— Ты здесь? — спросил он, хотя Петрович был налицо.
— А к тебе дама! — Юсупов поднял на плаз большую дорожную сумку и задом, как конферансье, отступил, впуская в двери синеглазую румяную с мороза девушку. Это была Вероника.
С этого мгновенья все катастрофически усложнилось для Петровича. Он встал с кресла, но так, как встает уже убитый солдат: чтобы упасть головой на запад. «Стиль ауто» выпал, как винтовка из ослабевших рук.
— Ты откуда?.. — было последнее, что вымолвили немеющие уста.
И уже не Петрович, но кто-то другой целовал Веронику, снимал с нее пальто, знакомил ее с Ниночкой.
Вероника подала Ниночке руку, облучив ее мгновенным, но внимательным взглядом:
— Очень приятно.
— Вы располагайтесь. — Ниночка порозовела. — Если хотите, давайте пить чай.
Вероника опустилась на митрохинский стул, а Петрович все стоял, держа через руку ее пальто, пахнувшее хорошими, незнакомыми духами. Он стоял и смотрел на ее шею, открытую и словно бы удлинившуюся из-за новой стрижки. Эту голую шею очень хотелось потрогать, и Петрович не удержался — дотронулся.
— Что? — Она обернулась.
— Ничего… ты… как ты меня нашла?
— А… — Вероника махнула рукой. — У твоих выспросила. В Москве
— Приехала… но как же твоя учеба?
— Подумаешь, учеба… — Вероника усмехнулась. — С мамой вот только разругалась.
Она вдруг взяла его руку и приложила к своей еще прохладной щеке:
— Соскучилась, вот и все.
Ниночка, отведя взгляд, заерзала на своем стуле… Но, кстати, и пора ей было заняться чаем. Электрочайник на полу перестал кряхтеть и постукивать и уже вовсю клокотал, наполняя помещение сырым банным духом.
Однако попить чаю им так и не удалось. Не успели они расположиться, как опять в комнате появился фотограф Юсупов:
— Тук-тук… — произнес он, постучав пальцем по шкафу. — Вы, я смотрю, чаевничать собрались?
Саша заговорил с товарищеской приятной интонацией, какой Петрович у него раньше не замечал:
— Чай, друзья, это неактуально. У меня есть кофе — хотите?.. — Он смотрел главным образом на Веронику. — Кофе с коньяком. Я приглашаю.
Они переглянулись.
— Я — спасибо, нет, — пробормотала Ниночка.
— А мы не против, — Вероника улыбнулась Юсупову и взглянула на Петровича. — Или ты как?
Он пожал плечами:
— Я как ты.
И они пошли к Саше пить кофе с коньяком.
В фотостудии было душно и жарко. В центре помещения, на подиуме, покрытом алым сафьяном, в лучах софитов сверкала пластмассовая прозрачная хлебница. Над ней колдовал коллега Юсупова, тоже фотограф, по фамилии Кронфельд. Окна в студии были плотно зашторены, и вся она, кроме освещенного подиума, погружена была в полумрак. В полумрак и негромкую музыку: в глубине комнаты большой стоячий магнитофон плавно помахивал километровыми бобинами, размером каждая с велосипедное колесо. Там же у стены располагался настоящий, неизвестно как сюда попавший, диван, — на нем-то Юсупов и разместил своих гостей.
— Прямо как в баре. — Вероника с удовольствием покачалась на пружинах.
Подле дивана стоял невысокий столик с какими-то красочными журналами. Один из журналов был раскрыт, и на развороте его Петрович разглядел фотографии хлебниц в разных проекциях.
— Хорошо! — Вероника опять покачалась на диване.
— Что хорошо?
— Хорошо вы работаете.
Петрович промолчал. Он не стал ей говорить, что его самого пригласили сюда впервые.
Юсупов про коньяк не солгал: бутылку он выставил, хотя и далеко не полную. Он также принес настоящие кофейные чашки с блюдцами и шоколадные конфеты. Оставалось дождаться кофеварки — когда она сделает свое дело.
— Сигарету хотите? — Саша протянул Веронике свою пачку. — Для дам у нас исключение… правда, Боря?
Кронфельд неопределенно хмыкнул; он по-прежнему был поглощен хлебницей. Фотограф то вставал перед подиумом на колени, и тогда лоб его плавился под софитами, а то отходил на пару метров и впадал в задумчивость. Наматывая на палец седоватую бороду, он что-то ворчал.
— Что ты там бормочешь? — окликнул его Юсупов. — Иди уже к нам.
— Пустая… — Кронфельд отвечал своим мыслям. — Хлебница пустая, вот в чем проблема.