Петру Великому покорствует Персида

Гордин Руфин Руфинович

— Гляди-кось, Катенька, эвон медведица с медвежатами по берегу топает! — восклицал он, хватая за руку дородную супругу. — Знать, хотели водицы испить, да нас напужались. А может, мамаша спроворила рыбки поймать для детёнушков своих.

— Обмыться захотелось, — замечала супруга. — Им ведь тоже банька надобна.

Каждые три часа гребцы сменялись. Смены было две. Отработавшие кормились и спали в трюме. Пётр приказал переменять их полностью чрез каждые десять дней. Приказ был загодя направлен градоправителям волжских городов.

Берега были малолюдны, и потому природа

справляла своё торжество, не опасаясь покамест сильного урона от человеков. Городки и селенья строились кучно, люди жались друг к другу своими избами. Лишь изредка в отдалении от мира на берегу лепился монастырей либо скит. И тогда гребцы на мгновенье сушили вёсла, дабы торопливо перекреститься.

По велению государеву в достопамятных местах струг приставал к берегу для осмотрения. Высадились в Старой Рязани с её мощными земляными валами, сглаженными временем и медленным умиранием.

В Касимове задержались подольше. Некогда это была столица Касимовского ханства, ему покровительствовала Москва. И царь Иван Грозный надеялся столкнуть его с Казанью. Было ханство, стало царство. А потом царь Фёдор Алексеевич и вовсе упразднил его за смертью последнего царевича. Жили здесь татары да мордва, поклонялись своему мусульманскому богу. Остались мечети с минаретами, была и церковь Преображения Господня. Но всё обветшало, как ветшала сама местная власть, жившая памятью о былом значении Касимова.

— Починивать город надобно, — сурово сказал Пётр обомлевшему от царского присутствия воеводе. — Сказывают, у вас тут белый камень есть, брали его для Москвы и для Владимира в стародавние времена.

— Возьмёмся, ваше царское величество, — бормотал воевода. — Беспременно возьмёмся.

— Гляди, накажу проверить! — погрозился Пётр. — Экие вы тут медведи бездельные.

Однако же «медведи бездельные» встретились Петру и в Муроме, где некогда, по слову летописца, «князь Георгий Ярославич постави себе двор, такожде и боляре его и все купцы муромские».

Древний город славен своими церквами и монастырями, преславными князьями, среди коих был и брат Ярослава Мудрого Глеб, мученически скончавший жизнь свою [59] .

Многие испытания пали на Муром: набеги татарские, пожары свирепые, междоусобицы княжеские. И нерадивость людская. Утаскивали по кирпичику на своё подворье из стены монастырской, а то и церковной, не убояся греха. Власть же глядела сквозь пальцы на таковое расхищение. Древности ветшали и упадали, рядом с ними иждивением купечества поднимались новые монастыри и церкви. И вроде бы тень их затмевала убыль.

59

...мученически скончавший жизнь... — Имеется в виду ростовский князь Глеб Владимирович, убитый в 1016 г. вместе с братом Борисом по приказу третьего брата — Святополка (прозванного за то Окаянным), стремившегося к единоличной власти на Руси. Глеб и Борис позже канонизированы Церковью.

Пётр огорчался всё более. Он понимал, что такова судьба

всех окраинных городов, утерявших былое значение оборонительных крепостей. Были на краю, а волею времени оказались в глубине государства. И не от кого стало обороняться. Поречные ещё кое-как держались торгом, возраставшим судоходством, усилиями купечества, а где и заводчиков. А уж те, что на сухопутье, приходили в упадок.

— Всё дело в людях, государь, — как бы невзначай обронил Макаров, когда они обозревали муромские монастыри — Спасский, Троицкий и Благовещенский.

— Сам знаю, — огрызнулся Пётр. — Нешто не радею об учении недорослей дворянских, дабы стали они чрез время хранителями и устроителями новой Руси. Так нет же! Хоронятся за бабьими юбками да отцовыми портками: не отдадим-де родное дитятко на поругание. Ну что станешь делать с таковою дикостью?! Бьюсь, искореняю, яко Илья Муромец с бусурманской ратью. А она всё наползает.

— Нет, государь, — убеждённо проговорил Макаров. — Не в утешение, а в удивление: меч императорский разит, год от года Русь преображается, вижу плоды сего единоборства. Да и вашему величеству, равно как и иноземным потентатам, они видны явственно. О чём в своих газетах пишут, не скрывая удивления...

— И более всего страха, — настроение Петра исправлялось. — Пред усилением государства нашего. Эх, кабы дал бы мне Господь веку, вывел бы я Русь на великий простор. Помалу одолел бы противность стародумов. Новую поросль бы поднял.

— Она подрастает, государь.

— Медленно! Кнут надобен! Палка! Батоги! Не можно мне за всем догляд иметь. Один я. Помощники слабы.

— Не всё кнут, государь, — вкрадчиво заметил Макаров. — Хорош и пряник вяземский.

Пётр рассмеялся. Пряников было роздано немало. Почавкали, облизнулись, собрали крошки да снова за своё. Всё было испробовано, всё. Ради доброго и разумного устроения государства, приращения его фабрик, заморского торгу, рудников, флота.

— Я себя не щажу, — с некоторой обидой в голосе произнёс Пётр. — Тебе, Алексей, то ведомо. Но тяжка ноша. Иной раз руки опускаются. Великая на мне ответственность. Чую: призван я Всевышним встряхнуть Русь, вывести её на простор. Как помыслю о сём — силы прибавляется.

Они шли, переговариваясь, к церкви Козьмы и Дамиана. Внешние лужи ещё не просохли, и в них купались воробьи, шумно радуясь теплу и солнцу, буйной зелени, пробивавшейся сквозь камни. Плотное кольцо преображенцев окружало Петра и его приближённых. Неожиданно в нём образовалась брешь, и к ногам царя кинулся мужичонка в ветхом армяке, весь встрёпанный, с отчаянным блеском в глазах.

Оба градских воеводы опомнились первыми и кинулись оттаскивать смельчака. Но он вопил отчаянным голосом.

— Батюшка царь, защити, милости прошу!

— Оставьте его, — сердито сказал Пётр. — Пусть говорит. Сказывай, дерзец, в чём твоя нужда.

— Однодворец я. Земли вовсе лишили, ограбили.

— Кто грабители?

— Вот они, воеводы твои. Дворянину Смурову потатчики. Ему землю мою прирезали.

— Правду ль говоришь? Поклянись.

Мужик стал истово креститься, не вставая с колен.