Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— О величайший из великих, о кладезь мудрости, — запричитал Бешир, сидя на корточках против ложа султана, — каждое твоё слово остаётся во мне навек и даёт живительные ростки. Я понял всё. Но я невольник твоей славы и твоей мудрости. И люди идут ко мне, зная, что я приближен...
— И несут, — насмешливо подхватил султан, — и суют, и просят.
— Даже у твоего нижайшего раба могут быть слабости, — покорно отвечал Бешир. — Не я прошу — они просят.
Султан рассмеялся — ответ главы чёрных евнухов привёл его в хорошее настроение. Он встал со своего ложа и, потрепав Бешира по щекам, подошёл к окну, откинув лёгкую занавеску.
За
Вот уже без малого два десятилетия занимал золотой трон султанов Ахмед III. В будущем году двадцатилетие его царствования совпадёт с его же пятидесятилетием. Он достиг вершины возраста и власти по соизволению Аллаха. Подумав об этом, Ахмед невольно погладил себя по животу: он заметно выдавался под ночной рубахой тонкого дамасского шёлка. Обрюзг, отяжелел, всё более чувствует одышку и всё реже — желание. Женщины тешили взор, их покорность — сердце. Нити седины посеребрили сильно поредевшие волосы на голове, борода же стала совсем седой. Он отказывался красить хной — молодиться. Он устал оказывать себя сильным и мудрым. Того, что было при нём, ему вполне доставало. А до тех, кто изредка его созерцает, ему уж не было дела.
— Ну что? Каков подлунный мир, осенённый моим правлением? — насмешливо спросил он Бешира.
— Бейлербей Янины прислал тебе в дар пятнадцатилетнюю газель. Позволь, о мой повелитель, ввести её на твоё ложе, дабы ты вкусил от плода её невинности. Это сладчайший цветок...
— Ты её освидетельствовал? Она действительно сладчайший цветок? — с деланным любопытством спросил Ахмед.
— О да! Она слишком пуглива, но я подготовил её. Она готова отдать тебе, повелитель, свой драгоценный плод. Правда... — и Бешир замялся.
— Говори!
— Правда, чтобы сорвать его, понадобятся усилия...
— Откуда ты знаешь? — нетерпеливо перебил его султан.
— О великий повелитель, мне ли, поседевшему на твоей службе, не знать. Прежде чем впустить в твой гарем новую наложницу, я не жалею усилий, дабы освидетельствовать её со всех сторон. Не исходит ли запах от её тела, свежо ли дыхание, нормален ли желудок, наконец, какова степень её девства.
— Как же ты её определяешь, о великий лукавей?
— Осторожным ощупыванием, ибо это старинный способ, коим пользовались с древнейших времён наши учёные. У новой газели очень плотная плева. Но ты без сомнения пронзишь её, ибо твой опыт велик, как ни у одного из смертных.
— Ты знаешь, Бешир, — медленно произнёс султан, — я потерял вкус к взламыванию ворот блаженства. Мне больше по нраву их услужливое и умелое открывание. Что было, то прошло, как говорят наши мудрецы. Теперь женщина должна руководить моим желанием, она должна быть искусной в угождении моему зеббу. А твоя газель всего лишь несозревший плод. Она в лучшем случае сумеет быть покорной, разбудит моё давно дремлющее любопытство. Да и не знаю — разбудит ли.
— Но, мой повелитель, если бы ты видел её стройность и соразмерность, её упругие розовые сосцы, её нежнейшее лоно и манящий иль ферд, покрытый пушком невинности, ты бы, несомненно, возбудился. И твой величественный и разящий зебб возжелал бы погрузиться в неё со всех сторон, дабы насладиться свои мужеством.
— Ты намерен меня возбудить, лукавый Бешир. Но все те достоинства, о которых ты говоришь, есть у многих моих наложниц. Кроме девства, которое надо
— Триста восемнадцать, о мой великодушный повелитель, — без запинки ответил Бешир. И султан Ахмед знал, что глава чёрных евнухов ведёт точный счёт. — Я ещё не присчитал к ним новую газель.
— Зачем так много? — лениво спросил султан, заранее зная ответ. — Это ведь опустошает мою казну.
— У повелителя правоверных должен быть выбор, ибо желания его священны. А казна твоя не только не умалится, но и возрастёт. Так будет всегда. И разве не услаждают твой взор нагие гурии, когда их множество, когда глаза перебегают с одной на другую, рождая хотя бы тень желания. Их тела сверкают в струях фонтана, обрисовывая то пышные бёдра, то высокие и сильные груди, то манящие округлости зада.
— Да ведь ты поэт, Бешир. Но ума не приложу, как можно быть поэтом, утеряв то, что вдохновляет мужа: зебб и яйца?
— Я всего лишь твой нижайший раб, твой вернейший слуга, и это сделало меня поэтом, — без запинки отвечал Бешир.
— Ну ладно, довольно об этом. Пусть внесут мой завтрак и войдёт великий везир. Надеюсь, он готов.
— О да, мой мудрейший повелитель, — смиренно отвечал Бешир, поняв по изменению тона, что он утомил султана и ему надлежит удалиться. — Он ждёт, покорный твоей воле.
Вошёл великий везир и склонился перед Ахмедом. Не столь низко, как предписывал этикет: у Дамада Ибрагим-паши Невшехирли окостенел позвоночник. Он был всего на десять лет старше Ахмеда, но выглядел старцем. Седая клиновидная борода, седые, густо нависшие брови, почти прикрывавшие глаза. Но глаза были молоды и сверкали. И взор был пытлив, без какого-либо подобострастия.
— Вот твой кофе, Ибрагим, — радушно приветствовал его султан. — Садись и рассказывай.
Глава рикяб-и-хумаюн — султанского стремени, то есть кабинета министров, был умён, прозорлив, немногословен и по всем этим качествам внушал Ахмеду полное доверие, даже уважение, что было редкостью необычайной, так как султан никого не уважал, даже валиде — царствующую мать.
— Мой повелитель, мне бы не хотелось огорчать тебя после утренней молитвы, ибо новости неутешительны. Персия накануне разорения и распада, и нам вряд ли удастся решительными шагами отвратить это. Русский царь, похоже, решил воспользоваться слабостью шаха и двинул своё войско к берегам Каспийского моря.
— Он опять сам ведёт своих воинов?
— Да, повелитель.
Султан пожал плечами:
— Этот человек непостижим. Ни один истинный монарх не должен подвергать себя таким испытаниям. Для этого существуют военачальники, первые министры, — он испытующе глянул на Дамада, — сераскеры. Ни Аллах, ни Бог неверных не окажут небесного покровительства монарху, рискующему своей жизнью. Он — отец своих подданных и в ответе за них и за своё государство...