Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Флорио Беневени — Петру
...Я имел честь сообщить Вам, что князь Меншиков уехал с обеими царевнами, в намерении, проводив их в Петербург, отправиться в Литву для осмотра своих тамошних имений, назначаемых им в приданое старшей дочери, просватанной за князя Сапегу, сына великого казначея. Вдруг третьего дня он неожиданно вернулся в Москву. Говорят, Царь повелел ему ехать в Астрахань...
Хотя... обширные планы держатся здесь в строжайшей тайне... мне удалось открыть кое-какие весьма пикантные обстоятельства... Толстой держал здесь при себе некую итальянскую куртизанку по имени Лаура, женщину очень
Кампредон — кардиналу Дюбуа
Девятнадцатого июня поутру, когда до Астрахани оставалось не более десятка вёрст, Пётр приказал стать на якорь.
— Не можно столь рано нанести переполоху на власть и обывателей, — пояснил он. — Пущай приведут себя в пристойность, пошлём конного сержанта оповестить о скором вшествии.
Сказано — сделано. Переправили на берег не одного-двух гвардейцев, и они пустились вскачь.
— Губернатор с губернаторшей небось икру мечут, яко рыба осётр, — предположил Пётр Андреевич Толстой и издал губами звук, напоминавший рыбье хлюпанье у поверхности воды.
Он и князь Дмитрий стояли, облокотившись на борт струга и глядели вдаль, на берег, затянутый сизой дымкой, на небольшой островок, который словно зелёный корабль рассекал воды Волги, на крикливых чаек, реявших над судами царёвой флотилии.
Они с князем сблизились за время их речного странствования, и близость эта переросла в дружбу двух людей непохожего склада. Пётр Андреевич был ядовит и хитёр, сильно себе на уме. Долгая жизнь в турецком логове да и самое его дипломатическое поприте приучили его к осторожности и рассудительности. Войдя в доверенность у Петра после приснопамятного дела царевича Алексея, он, однако, не слишком пользовался ею, зная крутой нрав своего государя. Но из-под руки позволял себе метать язвительности стрелы в окружение Петра.
Князь же Дмитрий был несколько не от мира сего. Хоть он и был возвышен и отличен государем, награждён титулом светлейшего князя, коим в империи владел лишь Меншиков, чином тайного советника и сенатора, всё-таки некий червь, как видно, точил его. То ли это был род ностальгии по утраченной родине, по господарскому трону, где успел несколько месяцев самовластно править, то ли нынешнее его положение представлялось золотой клеткой, но он испытывал удовлетворение только в своих учёных занятиях. И потом, этот роман дочери... Связь её с государем поставила его в чрезвычайно щекотливое и трудное положение.
Скорей всего, по этой причине, а не по его, князя Дмитрия, ориентальной компетентности государь повелел ему участвовать в низовом походе. Вместе с молодой супругой. И в первую очередь — вместе с дочерью.
Князь Дмитрий тщательно скрывал от всех подтачивавшие его нравственные муки. К ним присоединялись, а быть может, из них проистекали муки физические. И не было лекаря, способного излечить то и другое. Сопровождавший его врач из трансильванских немцев, без охоты покинувший Яссы одиннадцать лет назад, считал, что князь страдает заболеванием мочевого пузыря, и соответственно назначил
Но лечение не помогало либо помогало слабо. Тому способствовал и походный образ жизни, и связанные с ним тяготы. Приходилось участвовать в пирушках Петра с их излишествами в еде и питии, особенно в последнем. Государь строго следил за тем, чтобы все веселились и пировали если не вровень с ним, то по крайности мало уступая.
Князь страдал, но не мог пренебречь. Единственный, кто разделял с ним эти чувства, и был Пётр Андреевич Толстой. Ему он мог без стеснения излиться, ибо Толстой испытывал то же: ему шёл семьдесят восьмой год. Он был старше князя на целых двадцать восемь лет, но тем не менее сравнительно бодр и подвижен. А главное — ум его не притупился, равно и памятливость, Он был занятным собеседником, единственным, кто мог понять князя и принять его ламентации, ибо сам таково же чувствовал.
Сейчас они толковали о том, что готовит им Астрахань.
— Великое ядение и возлияние, — предвидел не без основания Пётр Андреевич, — ибо губернатор Волынский есть как бы родственник государя, ну а губернаторское его положение само собою требует.
— Увы, — вздохнул князь Дмитрий, — и избежать этого не можно. Тем паче и дочь моя, и супруга состояли в близких отношениях с племянницей государя Александрой, ныне супругой губернатора. Станут таскать меня на фуршеты, кои закатит Шурочка. А сия особа, полагаю испытывающая провинциальную скуку, захочет отвести душу.
— И с тщанием станет отводить, — откликнулся Толстой. — Да, княже, не по летам всё сие нам с тобою, хотя ты по моим меркам ещё молоденек. Тебе сколь годков, запамятовал, прости?
— В будущем году — полсотни. Я ровесник султана Ахмеда и старее государя всего лишь на год.
— Ну вот видишь. Тоже не вьюноша, — усмехнулся Пётр Андреевич. — Попали мы с тобою как кур в ощип. Сидеть бы нам дома на покое, читать, писать. Тем паче — тебе. Ты у нас человек учёный и весьма писучий. Ишь, сколь трудов накатал.
— Душа прилежит, — признался князь, — и рука более привычна к перу, а не к мечу. Хоть и мечом не пренебрегал. Однако всему своё время, как говорили древние.
— Сие прекрасно писано в Библии, в книге Екклезиаст, то бишь проповедник.
— Ну как же, как же. Сочинение приписывают царю Соломону, — кивнул князь.
— Я его почитай наизусть затвердил, ибо весьма соответствует моему нынешнему состоянию, — продолжал Толстой. — Как же: суета сует — всё суета. Разве не так? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем... Святая истина. И далее: бывает нечто, о чём говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас.
Пётр Андреевич воодушевился. Память у него была в самом деле молода, несмотря на годы. Он воздел десницу и рубил ею:
— Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот: всё суета и томление духа! И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал я, что и это томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь... Истинно так, княже, и тебе это известно лучше, нежели кому-нибудь другому.
— О да. Вещие слова, вечные мысли, — согласился князь Дмитрий. — Царь Соломон слыл великим неспроста: он оставил по себе память в веках, И сколь будет длиться род людской, столь же будут жить его мудрость, его священные книги. Равно и книги ветхозаветные, впитавшие в себя опыт пророков, оставившие нам их поучения. Всё это вечно, как вечна книга книг — Библия.