Петру Великому покорствует Персида

Гордин Руфин Руфинович

— Меня зовут Юсуф. Юсуф сын Балига.

— Балиг — значит красноречивый. Аллах вложил в уста твоего отца слово убеждающее, льющееся и острое?

— О да. Ведь он был кади — судья. А судья должен быть красноречив.

— Ты носишь имя знаменитого иудея, прославленного в священной книге христиан. О нём пророк упоминает и в Коране. Он был прекрасен и красноречив, как твой отец. Он был любимцем своего отца, и это вызвало зависть его братьев. Они задумали убить его. Но Господь отвёл их руки и пресёк преступный замысел. Более того: тот, кто повелевает нашими судьбами, сделал так, что Юсуф стал любимцем фараона, его ближайшим советником. Тебя ждёт такая же судьба...

— Речи твои сладки, незнакомец.

Но скажи мне и своё имя.

— Я ношу греческое имя Деметриуса. От имени всемогущей богини плодородия Деметры, покровительницы земледельцев. Мы, наш род, породнился с греками и унаследовал от них их имена и их язык. У нас дома говорили по-гречески. Как прежде на земле султанов, до того, как тюрки ниспровергли великую империю греков Византию и утвердились в её столице Константинополе. Мой отец носил это имя — имя великого византийского императора Константина, одного из покровителей и святых Греческой церкви. Но если уж речь зашла об именах, не могу взять в толк, отчего владетель твоей страны именуется шамхал.

Юсуф пожал плечами:

— Тебя смущает это слово? Что в нём такого? Я как-то не задумывался.

— Шамхал — мушкет на языке фарси.

— Мой родной язык не язык персов. Но у нас в обиходе много персидских слов. Мушкет — ты говоришь? Ну да, шах считал правителей своих провинций мушкетами, нацеленными на врага.

— Мой государь куда милостивей к народам, находящимся под его властью и покровительством. — Князь Дмитрий приложил руку ко лбу. — Позволь, о достопочтенный Юсуф, ещё раз поблагодарить тебя за откровенную беседу. Не знаю, приведёт ли Всевышний снова встретить тебя. Но возьми в память о нашей встрече вот эту вещь. — И князь Дмитрий вынул из футляра пистолет французской работы и подал его Юсуфу. — Он ведь тоже зовётся шамхал. И я хочу, чтобы в этом заключалось некое пророчество.

— Спасибо тебе, Дмитриус. И пусть пребудет над тобой милость Аллаха, единого, сущего.

С этими словами Юсуф удалился, спрятав дар князя в полы своего халата.

Сна уж не было. Князь поднялся и торопливо направился к шатру Петра. Закатное солнце лило густой багровый свет, окрашивая всё своими лучами-кистями в тёмные, словно бы предостерегающие тона.

Завидев его, Пётр поднялся, и улыбка раздвинула его усы.

— На ловца и зверь бежит, княже. Очень ты ко времени, я уж помыслил за тобою посылать.

С этими словами Пётр взял со стола и протянул князю книгу. Она была раскрыта, и он захлопнул её.

— Нарочито закрыл, дабы ты самолично отпер её с титульной страницы.

Чувствуя непонятное волнение, князь отвернул плотную корку переплёта и прочитал:

«Книга СИСТИМА, или СОСТОЯНИЕ мухаммеданския религии напечатася повелением его величества ПЕТРА ВЕЛИКАГО императора и самодержца всероссийского в типографии царствующего САНКТ-ПИТЕРБУРХА».

— Прислали две книги, дабы мы просмотр учинили и дали добро на печатание. Материя тонкая, опасаются, кабы не оплошать, не напороть чего непотребного. Позволь тебя поздравить. — И он обнял князя. — С законным, стало быть, младенцем, наследником славы твоей. Чти сам, дай своему Ивану — в четыре-то глаза надёжней. И с поправками, коли важны будут, отошлём с сержантом Курихиным.

Кантемир рассказал ему о визите Юсуфа. Пётр посерьёзнел, потом махнул рукой:

— Ну их! Сколь много слышу речей льстивых, столь менее веры устам, их произносящим. Думаешь, мне неведома истинная-то цена всем их заверениям? Нет, не прост я, а хочу всё же, зело хочу верить. А уж коли своим-то боярам веры нет, то уж что говорить об азиятцах. У них коварство в крови, тебе, княже, сие ведомо более, чем кому-либо другому.

Кантемир молча наклонил голову.

Да, он изведал всё это сполна. Более всего в султановом гнезде — столице империи. Заговоры, доносы, клевета, подкуп, лихоимство — вот что двигало политику в тех пределах. Всё это сопровождало его и в те немногие месяцы его господарского правления, которые выпали на его долю. Он успел сполна искуситься властью за эти десять месяцев и теперь мог признаться сам себе, тайно, что отрава власти проникла и в его душу, пронизала всю плоть. И, как ни умён он был, расставание с этой тщетой было болезненным. И он ещё долго, будучи в России, блюл этикет своего господарского двора, втайне испытывая удовлетворение пусть от малой, но власти, от низких поклонов бояр, оставшихся верными, от их угодничества и трепета челяди.

Мало-помалу господарское наваждение стало развеиваться. Вначале он требовал обращения «ваша светлость»— как к светлейшему князю, титул которого даровал ему Пётр, и негодовал, слыша «ваше сиятельство», как какому-нибудь захудалому князьку. Но постепенно всё отсохло, и он спокойно отзывался на простое «домнул» — господин и перестал требовать строгого соблюдения господарского придворного этикета. Жить надо было проще, и простота делала жизнь лёгкой.

Пётр был в некотором роде ему примером; впрочем, государь был человеком крайностей. То он якшался с корабельными плотниками, с матросами, пил с ними водку и делил их нехитрую трапезу из луковицы либо огурца с ломтём хлеба или пирогом с капустой, запросто снося их грубые шутки. То он требовал строгого соблюдения придворного ритуала, особенно в присутствии иноземцев, на церемониях официальных. И всё-таки простота была его отличительной чертой, коренясь э характере этого своевольного самодержца.

Но сейчас перед ним был человек бесконечно усталый, с обмякшею фигурой и заострившимися чертами лица. Как видно, сообщение князя произвело всё-таки душевный переворот. Пётр долго молчал и наконец с непривычной грустью произнёс:

— Я вот что тебе скажу, княже. Со времени злосчастного Прутского дела я понял одно: посулы в дружестве, в помоге, в верности ничего не стоят. Надобно копить и копить силы и уповать токмо на себя. Особливо когда речь идёт об интересе государства. Сей интерес чужд сопредельным, ибо у них всё своё. Того более: норовят у тебя же отхватить под клятвы о дружестве, об общем деле. Так что я испытан и истинную цену речам льстивым здешних сатрапов ведаю. — И со вздохом закончил: — А ведь как охота расслабиться, дабы окрест видеть одних приятелей, одно дружество.

Пётр снова уселся в кресло с высокой спинкой, которое возили за ним, и уже другим тоном сказал:

— Ты чти пристрастно книгу-то. Имя сочинителя пропустили, заставим пропечатать. — Снова помедлил, а потом неожиданно спросил: — Марьюшка-то как? Отчего не сказываешь? Мне за всеми здешними докуками недосуг справиться. А ты отец, чай. Ты ведать должен.

Князь Дмитрий развёл руками, лицо его болезненно сморщилось.

— Ах, государь, горько мне молвить, но доселе никаких вестей из Астрахани не имею. Своего человека послал с ластовым судном, дабы привёз от неё собственноручно писанную цидулу. Но человек не возвратился, а с оказией, с курьерами вашего величества ничего мне не приходит. Очень мне беспокойно...

— И мне. Молчание сие — не к доброму.

Он отвернулся и глухо произнёс:

— Ступай, княже. А о взятии предосторожности на марше нашем к Дербеню я ужо прикажу. Заутра выступаем.

Медные глотки валторн подняли лагерь ни свет ни заря. Он заклубился, задвигался и, ещё сонный, снялся и пошёл вперёд, оставляя позади чёрные плешины кострищ, кучи и кучки, где уже копошились синие мухи, лениво перебирая лапками россыпи обглоданных до белизны костей, за которые с визгливым привываньем дрались бродячие псы.