Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Утренняя прохлада уже сдавала в холод, и солдаты ёжились и жались друг к другу, а всадники приникали к тёплым шеям коней. Несколько десятков шамхальцев, привлечённых шумом армейского марша, молча глядели на колонну, пристроившись на бугре. Среди них князь Дмитрий заметил давешнего своего посетителя Юсуфа. Князь помахал ему рукой, но Юсуф глядел поверх него, словно бы не замечая, или, лучше сказать, не желая замечать. Похоже, он представлял своего племянника и повелителя шамхала Адиль-Гирея — стоял несколько выдвинувшись вперёд с подобием свиты позади. Один из
— Шамхал желает нам доброго пути, — пробормотал ехавший рядом Толстой. — Ишь, флаг свой выставил, а сам небось со своими девами в любовные забавы пустился.
— Бог с тобою, граф, — фыркнул князь, — храпит он с набитым брюхом и видит во сне, как нас, гяуров, побивает рать Дауд-бека либо иного какого горского владетеля, коего он успел предупредить о нашем пришествии.
— Подданный его императорского величества не может злоумышлять противу своего государя, — хохотнул Толстой.
— Не может, но очень хочет. — И князь Дмитрий коротко пересказал Петру Андреевичу разговор свой с шамхаловым дядей.
Толстой всполошился, он был пуглив, как все люди его возраста. Перебывавши в стольких переделках, не раз прощавшийся с жизнью и поручавший бренную плоть и душу Богу, он паче всего ратовал за осторожность во всяком деле.
— Уведомил ли государя, остерёг ли его? — торопливо спросил он.
— Вестимо. Можно ли иначе?
— Дикие обитатели сих гор нападают внезапно. Они не ведают страха.
— Государь приказал пустить наперёд и обочь в глубину казачьи пикеты.
— Э! — махнул рукой Пётр Андреевич. — Неслышно и невидно прокрадуся да перережут сии пикеты. У горцев волчьи повадки: окружат тихою сапой, незапно кинутся, те и пикнуть не успеют.
— Казаки привычны, их голыми руками не возьмёшь.
— Не голыми, отнюдь. Велики ль пикеты?
— Отколе мне знать. Наказного атамана спросить надобно. Небось не оплошают.
— Беспечны мы, чисто российская то беспечность, — брюзжал Толстой. — От неё великие и малые беды ведутся. — Доверчивость да беспечность — ахиллова наша пятка. — С этими словами Толстой завертел шеей, выглядывая сторону возможной опасности.
— Не полезут они на рожон против регулярства, — заметил ему князь.
— Ещё как полезут. Турок вон и французом обучен, а доселе прёт россыпью на пушки да багинеты. Отчаянность у них в крови. Ты же знаешь, сколь силён мусульманский фанатизм: смерть за веру почитает он угодною Аллаху, на небесах ждёт его награда — рай и девы, гурии.
— Знаю прекрасно. Однако жизнь для правоверного всё же превосходней. Да и гурии у него под боком.
— Хм, то не те гурии, князь. Их умучили дети, скотина, домашние заботы. А те гурии, кои обещаны им в раю, свободны для любови и пляшут округ мужей нагие.
Солнце выглянуло неробко и принялось восходить, вытесняя прохладу. Пыль от сапог и копыт мало-помалу сгущалась. Толстой замолк, и оба долго ехали в молчании.
Прискакал из Дербента поручик от гвардии Карцов, отправленный
— Надо торопиться, — сказал Фёдор Матвеевич Апраксин, и все согласно кивнули головами.
Торопись не торопись, а до Дербента шагать и шагать: вёрст эдак семьдесят. Хоть жар и поубавился, а всё ж докука оставалась в конском корме, в колодцах с пригодной водою. Иные стояли огорожены и вроде бы для нужд человека и скотины приспособлены, а вода солона.
Так дошагали до речки Буйнакчай. Бежит она по камням, вода в ней холодна и для питья пригодна. Чрез неё древний сводчатый мост перекинут.
Князь Дмитрий оживился, завидев следы старины, скорей всего хазарских времён. Мост выстоял века, равно и колодезь под каменным сводом. Видно, оберегали его да и мост, а останки городских стен и жилищ растащили на свои нужды, как везде водилось.
Сведаться было не у кого, и князь не помедлил зарисовать всё, что осталось, в свой походный альбом, Зарисовал он и растение, бывшее диковинным для российских людей, — хлопчатую бумагу, а попросту хлопчатник, коробочки которого начали уж кое-где приоткрываться и на свет выглядывали белые головки.
— Верно, не сам собою растёт, — выказал предположение Толстой. — А где-то тут селения горцев сокрыты.
Вскоре показались и люди в бараньих шапках верхом на добрых скакунах. Они сообщили, что от речки начались владения султана Утемышевского. Султан-де силён и берёт дань с чужеземцев, которым есть нужда пройти чрез его земли.
Пётр, которому доложили об этом, ухмыльнулся:
— Коли сильно попросит да самолично пожалует, пожалую я ему дань. Хотя и миновали те времена, когда Россия кому-либо дань платила. Да и хоть бы плату за проезд. Где проходим — никому не кланяемся — передайте султановым баскакам. А покамест пущай Фёдор Матвеич отправит к султану пикет казачий с письмом: мы-де с миром идём, одначе кланяться никому не намерены. Да отпиши им: пущай пришлют кого повыше, хоть самого султана, дабы принял указы и, ежели надумает, вошёл бы в подданство, под нашу державную руку.
В обозе был кумык, взятый из Тарков для переводу и провожания, ибо местных наречий князь Дмитрий не понимал. Послали его вместе с есаулом Маневским.
Время шло, однако посланные не возвращались. Было решено стать лагерем — день был на исходе да и кони не кормлены, а рядом зеленели выпасы, что казалось удивительным. Однако объяснялось это просто: наверх выбивались подземные воды.
Фёдор Матвеевич стал беспокоиться: казаков с провожатым всё не было. Наконец явился один кумык. Вид у него был оторопелый.