Певец тропических островов

Хороманьский Михал

В памяти его промелькнула целая вереница государственных мужей, которых он знал еще в штатском и которые умело маскировали свои полковничьи мундиры и погоны, держа в руках пока еще никому не видимые министерские портфели, все эти Борзые, Соколы, Ястребы не вызывали у него ни малейшего интереса. Политика его не занимала — высокая ли, низкая — все едино. Она годилась для Трумфа, так легко и со вкусом обходившего правду на страницах своей газетенки, А тут еще эта особая дурацкая разбитость, тяжелое похмелье. Как рыба, выброшенная на берег, Вахицкий мечтал теперь об одном — о воде. А вернее, о водке. В телефонном звонке неизвестного ему капитана, который при этом все же его знал, он не уловил зова судьбы. И хотел как можно скорее положить конец объяснению.

— У меня к вам есть дело, — сказал капитан после новой паузы, тоже затянувшейся и, должно быть,

доставлявшей ему удовольствие. — Не зайдете ли вы ко мне в контору в обеденное время — от двух до четырех.

— Увы, пан капитан, я сегодня уезжаю в Ченстохову, — отвечал Вахицкий с удивлением и некоторым недовольством.

— Хотите посмотреть дом вашей матери? — спросил капитан. — А когда вернетесь?

— Сам пока не знаю, думаю, послезавтра вечером. А скажите, я вам зачем? По какому, собственно, делу?..

Трубка снова молчала. Если бы не тяжкие вздохи и не постоянный шелест, можно было бы подумать, что находящийся где-то на другом конце телефонного провода капитан просто отошел не попрощавшись.

— В таком случае прошу ко мне прийти сразу после возвращения, — отозвался он наконец. — Моя контора находится на Маршалковской… Возьмите карандаш и запишите.

— Я и так запомню, — отвечал Леон, все еще не опомнившись от удивления.

Его удивляло, что в голосе капитана теперь не было ни малейшего намека на просьбу или хоть на какую-то видимость любезности. То, что он должен явиться в какой-то там дом на Маршалковской, сказано было отнюдь не в форме просьбы.

— На воротах увидите вывеску часовщика, — продолжал капитан. — Войдете во двор, на флигеле опять увидите вывеску. Загляните к часовщику и спросите. Он вам покажет, как пройти ко мне, у меня пока нет вывески, не успел сделать. Это частная фирма. Итак, в обеденное время — от двух до четырех. До свидания.

Не поблагодарил и не извинился. Вообще никаких признаков смущения из-за того, что он своим ранним звонком разбудил человека, никакого желания завоевать расположение.

— Минуточку! — невольно воскликнул Вахицкий и тут же умолк.

В трубке по-прежнему слышалось шорохи и вздохи. Может, это объяснялось тем, что Вахицкий не сумел добавить к своему "минуточку" ни слова.

— Приятно будет увидеться! — услышал он наконец.

Эта фраза была единственным проявлением любезности, впрочем — во всяком случае, так показалось Леону, — ничего приятного не обещавшая. Какому-то капитану, как это у нас теперь случается, содовая вода ударила в голову, подумал он.

II

Теперь несколько слов о голове. Ощущение, что в голове у него какие-то "мелькания", не оставляло Вахицкого даже тогда, когда он полуденным поездом ехал в Ченстохову. В поезде был вагон-ресторан, пообедал Вахицкий, сидя у большого окна, за которым виднелись поля и ничего не происходило (разве что мужик дубасил свою бабу или наоборот), за столиком, на котором, словно живая, передвигалась низенькая рюмка из толстого стекла. В голове у Леона была ужасная галиматья — печальные итоги двухдневного перепоя. Но в этот день Леон не запрокидывал бутылку кверху дном, соблюдая чувство меры. В Ченстохову он прибыл курьерским поездом не в обычном для него состоянии некой неподвижности, а полусонный: капитан Вечоркевич разбудил его слишком рано. И, только когда он ступил на ченстоховский перрон, ощущение мелькания прошло полностью, телефонный разговор и сам капитан отодвинулись куда-то в сторону и больше не возвращались. До поры до времени.

В доме своей матери в Ченстохове — так уж получилось — Леон никогда не был. Последние полтора года пани Ванда Вахицкая, у которой мания преследования все усиливалась, расцветая пышным цветом, избегала даже собственного сына. Стоит ей отвернуться — и, кто знает, не начнет ли и он про нее злословить. Для Леона в Ченстохове все было незнакомо — все словно бы новое, но при этом какое-то замызганное. Провинциальные, заснувшие улицы с деревьями по обеим сторонам, пролетки со светлым верхом, редкие прохожие, идущие непривычно медленно, по-провинциальному. Вчерашний варшавский дождичек кончился, а может, и не пробился сюда — ветер поднимал пыль, а иногда и желтую прошлогоднюю солому, завезенную сюда трясущимися на своих фурах мужиками. Пыль попадала в глаза, надо было щуриться, чтобы получше разглядеть вереницы путников, которые в пыли и грязи, с узелками на плече или налегке спешили в монастырь в поисках хоть какого-то утешения в своей мучительной и малоинтересной жизни. На пороге аптеки стоял, судя по всему, сам аптекарь и зевал. На вывеске, над

его головой, не хватало позолоченной буквы "к", и поэтому слово "аптека" читалось как "аптеа". Другая вывеска, самодельная, написанная рукой малограмотного ченстоховца, гласила: "Вкусны домашние обеды". Запах жареного лука и чего-то подгоревшего разносился по всей улице.

Завернув в боковую улочку, уже без деревьев, и миновав желтую синагогу с плоской крышей, коляска вместе с Леоном повернула еще раз и, проехав немного, остановилась перед двухэтажным, вполне благоустроенным, богатым, можно сказать — барским, домом с темно-серой штукатуркой. Дом стоял пустой, с закрытыми ставнями. В нем жила старая полуглухая кухарка пани Вахицкой, всегда с всклокоченными волосами, с большим животом, выпиравшим из-под фартука, отчего всем казалось, что она беременна. На самом деле это была своеобразная шутка природы, особенность ее телосложения.

Леон на этот раз был без своей сумки. Вместо нее он держал в руках плоский чемоданчик-несессер, в котором едва-едва могла уместиться пижама и смена белья. Об этом несессере, который он вчера купил в Варшаве, пожалуй, не стоило и упоминать, потому что он не обладал теми особыми свойствами, как, скажем, панама или сумка в клетку. Дверной звонок в форме ручки, прикрепленной к проводу, похоже, не действовал. Леон несколько раз сильно дернул, но в ответ не услышал не только шагов, но и никакого треньканья. Тогда он стал кулаком молотить в дверь, через некоторое время дверь наконец приоткрылась, и высунулась пузатая кухарка.

— Кого вам? — спросила она, приложив ладонь к уху.

Леон, почти крича, объяснил ей, что и как и кто он такой. Потом вошел в сени и обошел пустые полутемные комнаты, в которых окна были закрыты ставнями. Открывать их он не велел: полумрак в этот пыльный день приятно холодил и как-то отделял Леона от ченстоховской обыденности. Комнаты были большие, стены толстые, так строили еще когда-то — до тридцатых годов. В парадной комнате стоял раздвижной длинный стол, вокруг него — кресла с высокими, обитыми темной кожей подлокотниками и, кроме того, застекленный буфет, изнутри залепленный газетами. Трудно было представить себе больную пани Вахицкую, сидящую в столовой в одиночестве за этим огромным столом!

Еще в доме имелась гостиная и кабинет со стеллажами, где полно было старых книжек — как Леон потом убедился, главным образом по юриспруденции и астрономии. Дядюшка пани Вахицкой, а следовательно, один из дедушек Леона, будучи по образованию адвокатом, на старости лет вел наблюдение за звездами, и теперь на чердаке валялась старая подзорная труба, чуть ли не телескоп, на которую Леон, обследуя все закоулки в доме, с изумлением наткнулся.

Было еще несколько комнат, наверное для гостей, а некоторые из них совершенно неизвестного назначения. В спальне матери, где еще, можно сказать, витал ее печальный и чересчур недоверчивый дух, Леон нашел среди прочего внушительного размера инкрустированную шкатулку. Но шкатулка, точно так же как и все шкафы, сундуки и ящики, была заперта на ключ. Ключи, а может, и связки ключей хранились у нотариуса, который вел дела матери и который, к счастью, жил тут же по соседству — за углом находилась его контора. Леон послал к нему брюхатую кухарку, написав на визитной карточке, что он приехал, к вечеру по делам явится лично, а пока просит прислать, с кухаркой ключи. Кухарка побежала с поручением, а Леон оглядел кухню и, наклонившись, чтобы не задеть головой о косяк, вышел через низенькую дверь на лестницу и спустился в подвал, где смог выпрямиться, ибо в те давние времена погреба строились с высокими потолками, чем тогдашнее строительство справедливо могло гордиться. Окошки под потолком напоминали щели и были покрыты толстым слоем пыли. В углу валялась какая-то рухлядь и стояло несколько картин в толстых рамах, прислоненных к стене. Над ними колыхалась паутина. Картины были Леону незнакомы — скорее всего, принадлежали все тому же дядюшке. А где наши картины? — подумал он. И вообще, где всевозможные безделушки, которых у мамы было великое множество? Фарфоровые статуэтки, подсвечники, настольные часы под стеклянным колпаком? И тому подобное. Наверняка многое растащили, подумал он, поднимаясь по ступенькам обратно в комнаты, и еще раз огляделся по сторонам. Стены в комнатах голые, на столах и комодах пусто. Только кровать в комнате пани Вахицкой осталась почему-то нетронутой, словно бы ждала возвращения хозяйки. Но с того света не возвращаются. Две подушки с кружевною накидкой, голубое атласное одеяло в пододеяльнике с кружевами, на стене в изголовье — распятие из слоновой кости.