Певец тропических островов
Шрифт:
— Вы, кажется, знаете пани Ванду Вахицкую?
Ягуся оторопела.
— Нет, не знаю, — ответила она.
Язык ее, как уже повелось в этой кошмарном истории, действовал самостоятельно, на свой страх и риск.
— Как это? — удивился кто-то, стоящий рядом.
Это был капитан 27-го пехотного полка, известный в ченстоховском гарнизоне сплетник и дуэлянт. Ягуся заметила, что при этом они с варшавянином обменялись взглядами.
— Я хотела сказать, знаю, — покраснела она. — Но только… понаслышке.
Лучше бы она этого не говорила. Мужчины снова переглянулись. Чувствуя неприятную слабость в коленках, Ягуся, глупо улыбнувшись, поспешила отойти. Настроение было испорчено до такой степени, что ей захотелось вообще уйти из клуба. Но и на этот раз она, как всегда, была обременена организаторскими обязанностями: ей поверили деликатную миссию вручения поощрительных призов. Так что пришлось остаться и как ни в чем не бывало лавировать между столиками. Однако на воре шапка горит. Игроки в бридж, ничего не слышавшие, кроме своих "три без козыря" или "без четырех червей", и потому совершенно безвредные, опасений не вызывали. Чего,
Характерно: перемена, которая произошла, вернее, которую Ягуся уловила в своем окружении, коснулась исключительно мужчин, дамы же вели себя как всегда: улыбались с обычным притворным дружелюбием, чмокали в щечку и проникновенными голосами отпускали банальные замечания по адресу ближних. Так что это, безусловно, было чисто "мужское дело" — до такой степени мужское, что мужья не сочли нужным посвятить в него своих законных супруг. Пани Ласиборская с трудом продержалась на своем общественном посту до конца, с бодрой улыбкой раздала поощрительные призы, но ужинать не осталась, отговорившись неотложными домашними делами. При этом ей показалось, будто она услышала чье-то многозначительное "Ага!". Вообще Ягусе много чего казалось, и с лица ее не сходил предательский румянец преступницы. Перед уходом она отозвала в сторонку майора и шепнула, чтоб он был начеку: какие-то незнакомые господа из Варшавы приставали к ней с расспросами об этой… ну… об этой… понимаешь, о ком я говорю? Этот с ее стороны чрезвычайно благородный порыв не был должным образом оценен. Майор покосился на жену с тревогой и некоторой опаской — так обычно ведут себя вблизи проводов высокого напряжения. Ягуся опять почувствовала, что для мужа она теперь… как бы это сказать, господин адвокат? — ну, что ли, компрометирующий документ, который, не будучи застрахован и спрятан в сейф, может в любой момент попасть в чужие руки и навлечь страшные неприятности на ее любимого Кубуся. Ягуся понимала всю сложность положения мужа, но тем не менее ей было безумно обидно. Кроме того, со своими страхами она чувствовала себя ужасно одинокой и беззащитной! Родной муж ей не доверял, пальцем до нее боялся дотронуться, словно опасаясь, что — взорвавшись от одного прикосновения — Ягуся заодно подорвет клуб. Он даже не разомкнул плотно сжатых губ — молчание было ответом на сообщение о варшавянах, выспрашивавших ее насчет Вахицкой. Ягуся почувствовала себя непонятой и вконец расстроилась, когда же она уходила из зала, смятение ее еще больше усилилось: обернувшись в дверях, она снова увидела глаза! Глаза того самого человека. Они словно говорили: теперь ты будешь иметь дело с нами.
В коридоре было пусто; Ягуся быстро шла к выходу, но вдруг услышала за спиной шаги. Это на своих разболтанных в суставах длиннющих ногах, сверкая траурным лаком голенищ, ее почему-то догонял муж.
— Прекрати этим заниматься! — сквозь стиснутые зубы процедил он.
Легко сказать! У Ягуси так скверно было на душе, что она уже едва владела собой. Утратив опору в лице собственного мужа, бедняжка принялась искать ее за пределами своего дома. Трудно сказать, каков был ход Ягусиных мыслей, но внезапно ее осенило, что в Ченстохове есть один-единственный человек, способный ее понять. При этом она не столько руководствовалась здравым смыслом, сколько подчинилась импульсу, заставившему ее ни с того ни с сего, не доходя до дома, свернуть в противоположную сторону. Ножки на высоких каблуках сами вынесли ее из какого-то переулка и повлекли сперва в зеленую тень аллеи Девы Марии, а оттуда в другой переулок, вымощенный булыжником, по которому тарахтел возвращающийся с похорон пустой катафалк. Из-за деревянного забора чьего-то садика свешивались на тротуар кисти белой сирени, обдавая благоуханной влагой лица прохожих. Садик рядом, совсем крохотный, был обнесен зеленой, испещренной белыми звездами стеной жасмина — запах там стоял как в парфюмерной лавке. Где-то над головой, не желая уступать тихо подкрадывающемуся вечернему сумраку, сверкала бледная голубизна небес. Природа была так прекрасна, а государственные тайны так… так страшны! В окнах домов, опираясь голыми локтями о подоконники, а кое-где подложив под локти думку в кружевной наволочке, сидели хозяюшки, по большей части весьма дородные, и, посасывая карамельки, любопытными взглядами провожали Ягусю, ножки которой точно в лунатическом сне ступали по тротуару. Наконец она остановилась на крыльце старого, давно не ремонтировавшегося дома приходского священника, где окна прикрывали занавески, похожие на белые рыбацкие сети, и, позвонив, спросила, дома ли ксендз Сяковский.
— А как же, дома он, только опять
— Скажите ему, что я на минуточку. По очень важному делу, — попросила Ягуся.
Женщина опять посмотрела на потолок. После чего Ягуся, следуя указующему движению ее пальца, вошла в большую, крашенную голубой масляной краской гостиную — если можно, не оскорбляя ничьего слуха, назвать столь легкомысленным словом одну из комнат в доме священника. Войдя, она обратила внимание на пол — натертый до такого блеска, что походил на желтое зеркало. Только в монастырях, да еще в больницах, находящихся на попечении монахинь, полы бывают такими фантастически чистыми, отражающими каждое движение грешника. Майорша приостановилась; вокруг нее был настоящий склад рухляди: жалкие креслица и диванчики, почти все покрытые белыми чехлами, являющие собой воплощение дурного вкуса. На чехлах вышиты огромные анютины глазки, обрамленные затейливыми завитушками. Против майорши, занимая добрую четверть стены, висела внушительных размеров олеография, на которой кричащими ярмарочными красками был изображен Христос в сине-белых одеждах, сидящий на носу лодки, полной учеников (в пурпурном и салатовом); лодка подплывала к берегу, где ее поджидала толпа не менее красочно одетых рыбаков. Поднятою рукой Иисус творил крестное знамение; над его головой неподвижно застыл белый голубь. Ярмарочная аляповатость картины Ягусю покоробила: считая себя интеллигентной женщиной, она полагала, что господь бог может жить только в подлинных произведениях искусства, а не в штампуемых фабричным способом поделках богомазов. Несмотря на то что ксендз Сяковский был в этом доме всего лишь гостем, олеография бросала тень и на него — поэтому Ягуси расстроилась и даже пожалела, что пришла: похоже было, ей придется иметь дело с весьма посредственным представителем церковного мира, который в силу своей заурядности и дурного вкуса не сумеет понять причин, заставивших ее к нему обратиться. И тут Ягуся обернулась…
А обернулась она потому, что за её спиной скрипнула дверь. В комнату вошел старичок в су тане, которая одной своей особенностью сразу привлекла — и не просто привлекла, а прямо-таки приковала — Ягусино внимание. Особенность эта и в самом деле была преудивительная, недаром кухарка полковницы упомянула о ней в своем рассказе, то бишь донесении. Служанка Вахицкой верно подметила: сутана ксендза действительно была гораздо, гораздо длиннее спереди, чем сзади. Спереди полы лежали на паркете, волочились по его гладкой желтой поверхности, сзади же сутана была вровень с каблуками. Так висит одежда на людях, которые, будучи когда-то толстыми, вдруг резко похудели. А может, он такой бедный, что донашивает чужую сутану, подумала Ягуся. И лишь когда оторвала взгляд от этого воплощения христианской нищеты (или неряшливости), заметила, что ксендз Сяковский держит в руке резиновую грелку.
— Жужжит, жужжит, а то вдруг сядет и затихнет, — сказал, вместо того чтобы поздороваться, старичок.
Такое приветствие Ягусю крайне поразило. Лицо у ксендза было землисто-серое, точно у узника, бог весть сколько просидевшего в сыром подземелье без света и пищи. Без пищи!.. Вот именно. Таких исхудалых щек и глубоко запавших глаз Ягуся еще никогда ни у кого не видела. Заморыш какой-то! — подумала она, а вслух удивленно спросила:
— Что жужжит, преподобный отец?
Старичок посмотрел на нее и почему-то прищурился. Так обычно щурятся, когда мешает свет и выдержать его можно, только опустив ресницы.
— А где мед? — спросил он.
— Мед?.. Это, вероятно, недоразумение, — еще больше удивилась Ягуся. — Может быть, преподобный отец ждал кого-то другого?
— О да… я жду кого-то другого… — протянул ксендз Сяковский своим певучим голоском. — Того и гляди, прилетит и цапнет. Хи-хи… — засмеялся он. — Вы ж понимаете, что значит за два месяца потерять двадцать восемь килограммов. Я как раз сегодня проверял! На медицинских весах.
Какое мне дело, кто сколько весит! Ягуся почувствовала раздражение. Пустой номер, решила она. Все ясней становилось, что она просчиталась и не здесь, видимо, надлежало искать понимание и поддержку. Ей захотелось попрощаться и уйти, ничего не объясняя. Но мысль о том, что ксендз был у Вахицкой и что-то о ней знает, а следовательно, теперь они с ним в одинаковом положении, ее удержала. Искорка надежды все-таки еще тлела.
— Я понимаю, что произошло недоразумение, — начала Ягуся.
— Какое там недоразумение! Никаких недоразумений, — перебил ее ксендз, — обычная злокачественная опухоль.
И вдруг майоршу как озарило: она наконец догадалась, почему сутана у ксендза спереди много длиннее и волочится по полу.
— О господи!.. — воскликнула она и осеклась.
Плывущий на лодке Христос в сине-белых одеждах будто пошевелился на олеографии. Ягусе почудилось, что вот-вот он выйдет из лодки и ступит в эту убогую гостиную. Занавески на окнах, похожие на белые сети, тоже зашевелились — они показались ей сетями рыбаков, которые окружали Христа на картине. Короче: словно чья-то невидимая рука схватила майоршу и хорошенько тряхнула — во всяком случае, ей стало стыдно.
— Ох, извините, пожалуйста, преподобный отец… — пролепетала она. — Я, пожалуй, лучше пойду…
— А мед? — повторил ксендз, повысив голос.
Ягуся заметила, что теперь он прижимает грелку к правому боку, чуть повыше бедра. Она все еще не понимала, чего ему дался этот мед.
— Хи… — рассмеялся старичок. — Я жужжал, жужжал, а скоро, того и гляди, перестану. — Он прищурился. — Объясните же наконец старому пчеловоду, с чем вы прилетели? Неужели это так трудно? Ну, смелее!
Тогда, то ли приободренная его словами, то ли просто из инстинкта самосохранения, Ягуся поспешно отступила подальше от занавесок-сетей. И словно от чего-то освободилась. А секунду спустя напрочь забыла, что разговаривает с умирающим человеком. Точнее, постаралась, причем весьма успешно, ни за что об этом не вспоминать.