Пейзаж с наводнением

Бродский Иосиф Александрович

IX

Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частях света, богаче аллювием, то есть — мутней; в горстях, когда из них зачерпнешь, остается ил, и пьющий из них сокрушается после о том, что пил. Не доверяй отраженью. Переплывай на ту сторону только на сбитом тобою самим плоту. Знай, что отблеск костра ночью на берегу, вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.

X

В письмах из этих мест не сообщай о том, с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом, повествуй о себе, о чувствах и проч. — письмо могут перехватить. И вообще само перемещенье пера вдоль по бумаге есть увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть или лечь не удастся, с кем — вопреки письму — ты уже не увидишься. Все равно, почему.

XI

Когда

ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот или ангел разводит изредка свой крахмал; когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал, помни: пространство, которому, кажется, ничего не нужно, на самом деле нуждается сильно во взгляде со стороны, в критерии пустоты. И сослужить эту службу способен только ты. 1987

Испанская танцовщица

Умолкает птица. Наступает вечер. Раскрывает веер испанская танцовщица. Звучат удары луны из бубна, и глухо, дробно вторят гитары. И черный туфель на гладь паркета ступает; это как ветер в профиль. О, женский танец! Рассказ светила о том, что было, чего не станет. О — слепок боли в груди и взрыва в мозгу, доколе сознанье живо. В нем — скорбь пространства о точке в оном, себя напрасно считавшем фоном. В нем — все: угрозы, надежда, гибель. Стремленье розы вернуться в стебель. В его накале в любой детали месть вертикали горизонтали. В нем — пыткой взгляда сквозь туч рванину зигзаг разряда казнит равнину. Он — кровь из раны: побег из тела в пейзаж без рамы. Давно хотела! Там — больше места! Знай, сталь кинжала, кому невеста принадлежала. О, этот танец! В пространстве сжатый протуберанец вне солнца взятый! Оборок пена; ее круженье одновременно ее крушенье. В нем сполох платья в своем полете свободней плоти, и чужд объятья. В нем чувство брезжит, что мирозданье ткань не удержит от разрастанья. О, этот сполох шелков! по сути спуск бедер голых на парашюте. Зане не тщится, чтоб был потушен он, танцовщица. Подобно душам, так рвется пламя, сгубив лучину, в воздушной яме, топча причину, виденье Рая, факт тяготенья, чтоб — расширяя свои владенья — престол небесный одеть в багрянец. Так сросся с бездной испанский танец. 1993

Из Парменида

Наблюдатель? свидетель событий? войны в Крыму? Масса жертв — все в дыму — перемирие полотенца… Нет! самому совершить поджог! роддома! И самому вызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца, дать ему соску, назваться его отцом, обучить его складывать тут же из пальцев фигу. И потом, завернув бутерброд в газету с простым лицом, сесть в электричку и погрузиться в книгу о превращеньях красавиц в птиц, и как их места зарастают пером: ласточки — цапли — дрофы.. Быть и причиной и следствием! чтобы, N лет спустя, отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы. 1987

«Только пепел знает, что значит сгореть дотла…»

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед: не все уносимо ветром, не все метла, широко забирая по двору, подберет. Мы

останемся смятым окурком, плевком, в тени под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст. И слежимся в обнимку с грязью, считая дни, в перегной, в осадок, в культурный пласт. Замаравши совок, археолог разинет пасть отрыгнуть; но его открытие прогремит на весь мир, как зарытая в землю страсть, как обратная версия пирамид. «Падаль!» выдохнет он, обхватив живот, но окажется дальше от нас, чем земля от птиц, потому что падаль — свобода от клеток, свобода от целого: апофеоз частиц. 1986

Реки

Растительность в моем окне! зеленый колер! Что на вершину посмотреть что в корень — почувствуешь головокруженье, рвоту; и я предпочитаю воду, хотя бы — пресную. Вода — беглец от места, предместья, набережной, арки, крова, из-под моста — из-под венца невеста, фамилия у ней — серова. Куда как женственна! и так на жизнь похожа ее то матовая, то вся в морщинках кожа неудержимостью, смятеньем, грустью, стремленьем к устью и к безымянности. Волна всегда стремится от отраженья, от судьбы отмыться, чтобы смешаться с горизонтом, с солью — с прошедшей болью. 1986

Кентавры I

Наполовину красавица, наполовину софа, в просторечьи — Софа, по вечерам оглашая улицу, чьи окна отчасти лица, стуком шести каблуков (в конце концов, катастрофа — то, в результате чего трудно не измениться), она спешит на свидание. Любовь состоит из тюля, волоса, крови, пружин, валика, счастья, родов. На две трети мужчина, на одну легковая — Муля — встречает ее рычанием холостых оборотов и увлекает в театр. В каждом бедре с пеленок сидит эта склонность мышцы к мебели, к выкрутасам красного дерева, к шкапу, у чьих филенок, в свою очередь, склонность к трем четвертям, к анфасам с отпечатками пальцев. Увлекает в театр, где, спрятавшись в пятый угол, наезжая впотьмах друг на дружку, меся колесом фанеру, они наслаждаются в паузах драмой из жизни кукол, чем мы и были, собственно, в нашу эру. 1988

Кентавры II

Они выбегают из будущего и, прокричав «напрасно!», тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку. На ветку садятся птицы, большие, чем пространство, в них — ни пера, ни пуха, а только к черту, к черту. Горизонтальное море, крашенное закатом. Зимний вечер, устав от его заочной синевы, поигрывает, как атом накануне распада и проч., цепочкой от часов. Тело сгоревшей спички, голая статуя, безлюдная танцплощадка слишком реальны, слишком стереоскопичны, потому что им больше не во что превращаться. Только плоские вещи, как то: вода и рыба, слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра. Для возникшего в результате взрыва профиля не существует завтра. 1988

Кентавры III

Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным планом. Развитым торсом и конским крупом. Либо — простым грамматическим «был» и «буду» в настоящем продолженном. Дать эту вещь как груду скушных подробностей, в голой избе на курьих ножках. Плюс нас, со стороны, на стульях. Или — слившихся с теми, кого любили в горизонтальной постели. Или в автомобиле, суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либо просто в мозгу. Дать это вслух, крикливо, мыслью о смерти — частой, саднящей, вещной. Дать это жизнью сейчас и вечной жизнью, в которой, как яйца в сетке, мы все одинаковы и страшны наседке, повторяющей средствами нашей эры шестикрылую помесь веры и стратосферы. 1988

Кентавры IV

Местность цвета сапог, цвета сырой портянки. Совершенно не важно, который век или который год. На закате ревут, возвращаясь с полей, муу-танки: крупный единорогий скот. Все переходят друг в друга с помощью слова «вдруг» — реже во время войны, чем во время мира. Меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг, выскальзывает из рук, как мыло. Без поводка от владельцев не отличить собак, в книге вторая буква выглядит слепком с первой; возле кинотеатра толпятся подростки, как белоголовки с замерзшей спермой. Лишь многорукость деревьев для ветерана мзда за одноногость, за черный квадрат окопа с ржавой водой, в который могла б звезда упасть, спасаясь от телескопа. 1988