Пейзаж с падением Икара
Шрифт:
— О, это звучит совсем не глупо. Это звучит трогательно… и неубедительно. Это звучит по-диккенсовски, — разговор навевал на меня скуку; чтобы избавиться от собеседника, я посмотрел на воображаемые часы на запястье. — Знаете что: я опаздываю. Было приятно с вами познакомиться. Прощайте.
Я уже переходил дорогу, когда заика крикнул вслед:
— У меня есть доступ к архивам.
Я оглянулся.
— Что?
— Вы с-с-слышали. У меня есть д-д-доступ к архивным м-материалам ЧК за тридцать девятый и сороковой годы. Есть стенограммы допросов
Я покачал головой.
— Очередной блеф.
Он зажег новую сигарету — уже третью.
— Думаете?
— Уверен.
Он достал из внутреннего кармана пальто большой, желтый конверт.
— Здесь первые семь ст-т-траниц. Этого хватит для экспертизы и установления п-п-подлинности.
— С чего вы взяли, что они мне нужны?
— Б-бросьте! Я ч-читал ваше дело: в 2003 году в-вас судили за взлом с проникновением в здание архива, в Питере. Вы в-ведь искали именно эти бумаги. И вот — я готов отдать их в-в-вам.
Я выдержал паузу, облизнул губы.
— Допустим, вы не врете. Но… откуда они у вас?
— Бросьте, Ан-н-ндрей Ан-н-ндреич. В-вы же ученый. Я знаю вашу породу. Давайте будем честными: даже если я скажу, что ук-к-крал их и в процессе кражи жестоко убил беременную женщину, это ведь никак не повлияет на ваше желание их изуч-ч-чить. Я прав?
Я долго смотрел на протянутый конверт, — и все-таки взял его.
— Вы правы — мне плевать на беременных женщин. Но это не значит, что я согласен вам помочь. Я должен все проверить.
— Ну, разумеется! Я п-п-понимаю, — он улыбнулся и снова выдохнул дым уголком рта. — Давайте сделаем так: вот м-м-м-моя карточка, когда созреете — позвон-н-ните.
Я взял визитку:
— «Дмитрий Михайлович Ликеев-Марейский». Двойная фамилия?
— Марейским меня нарекли в детском приюте. А Ликеевым я стану, если вы поможете мне доказать родство, — он прикоснулся к моему плечу. — Не спешите с ответом. У меня предчувствие, что мы сработаемся. До свиданья, Андрей Андреич.
— До свиданья, Лжедмитрий.
Глава 3.
Новая работа
В моем любимом кафе (что на улице Белинского) на стене висит репродукция картины Питера Брейгеля «Пейзаж с падением Икара». Я часто прихожу сюда, просто поглазеть; заказываю зеленый чай, чтобы отшить официанта, и весь вечер разглядываю шедевр. Главная мысль картины заключена в одном слове: «равнодушие» — ведь никто из персонажей (ни рыбак, ни пастух, ни пахарь, ни даже овцы) не заметил падения Икара. Художник изобразил героя в момент столкновения с водой — только ноги и торчат. Меня всегда поражала одна деталь: ведь эти люди на картине наверняка слышали всплеск воды, но при этом никто даже не обернулся — всем плевать — каждый занят своим маленьким и только ему нужным делом.
Пока я думал об этом, за мой столик подсел Петр и вместо приветствия
— Пожалуй, сначала я должен извиниться.
— За что?
— Ну, ты знаешь, — он отвел взгляд и неопределенно махнул рукой, — тот инцидент у тебя дома. Пойми, я ведь был пьян…
— Да-да, я помню: «ВДРЕБЕЗГИ-И-И»!
— …и тогда я еще не знал, честное слово, не знал о твоем отце…
— Да брось. У тебя есть смягчающее обстоятельство: ты идиот. Так что проехали.
Он потер ладони.
— Зато сейчас меня есть новость, которая точно поднимет тебе настроение. Ты наверняка слышал, что в Германии скоро начнется неделя русского искусства. Так уж вышло, что я курирую это мероприятие с нашей стороны, и меня попросили подобрать кандидатов — ну, тех, кто лучше всего «воплощает русский характер» и подходит…
— Даже не надейся.
— … что? Я ведь еще ничего не предложил!
— А это не важно, — я смотрел в окно на проходящих мимо людей. — Чтобы ты ни предложил, мой ответ: «даже не надейся».
Петр устало вздохнул.
— Как же меня достала твоя кислая рожа. Неблагодарный. Я ж для тебя стараюсь.
— Я вроде не просил.
— И зачем ты вообще пишешь картины? Помнишь, что нам говорили в Академии живописи: искусство оживает, лишь соприкоснувшись с наблюдателем. Книга — это то, что прочитано, а не то, что написано.
— Пожалуй, Гуттенберг с тобой не согласился бы.
— Любой нормальный художник желает прославиться, чтобы его произведение было на виду. Искусство требует зрителя.
— А зритель требует хлеба и зрелищ, и что с того? Я что, теперь должен лепить голых баб из хлебного мякиша?
Мы помолчали. Петру принесли пиво, он взял кружку, хотел отпить, но вместо этого вдруг грохнул ею по столу, разлив пену, и сказал:
— Из-за тебя я проиграл пари. Теперь я должен Наде двадцать баксов. Она знала, что ты откажешься.
— Постой-ка, — сказал я. — Какая Надя? Хромая что ли? Вы все еще встречаетесь?
— Не твое дело. И не смей называть ее хромой. Она тоже хотела включить тебя в список. Но потом махнула рукой и сказала, что ты баран и поэтому все равно упрешься рогами.
— Просто она тайно любит меня.
— Не пори чушь, тебя никто не любит…
— Вот спасибо.
— …потому что ты упрям, ворчлив и нелогичен.
— Чего же ты со мной общаешься тогда? Еще и в долг даешь. И кто из нас после этого нелогичен?
Петр прищурился.
— Я общаюсь с тобой по инерции. И еще потому, что считаю тебя талантливым художником.
— Спасибо за комплимент. Но, прости, не могу сказать того же о тебе.
— Да пошел ты! Я хотя бы умею зарабатывать деньги на своем таланте…
— О чем ты? На каком таланте?
— У меня талант убеждать.
— Как-то неубедительно звучит.
— Ха, ха, ха, очень смешно … а сам-то — у тебя два таланта: живопись и жалость к себе, — и номер два пока лидирует. Сделай одолжение: хоть раз используй свой шанс, езжай в Германию. Перестань ломаться, как девчонка.